Детские годы

"Гармония - вот жизнь; постижение прекрасного душою и сердцем - вот что лучше всего на свете!" - повторял я его последние слова, с которыми он вышел из моей комнаты, - и с этим заснул, и спал, видя себя во сне чуть не Апеллесом или Праксителем, перед которым все девы и юные жены стыдливо снимали покрывала, обнажая красы своего тела; они были обвиты плющом и гирляндами свежих цветов и держали кто на голове, кто на упругих плечах храмовые амфоры, чтобы под тяжестью их отчетливее обозначалися линии стройного стана - и все это затем, чтобы я, величайший художник, увенчанный миртом и розой, лучше бы мог передать полотну их чаровничью прелесть.

О юность! о юность благая! зачем твои сны уходят вместе с тобою? Зачем не повторяются они, такие чистые и прекрасные, вдохновляющие, как этот сон, после которого я уже не мог уснуть в эту ночь, встал рано и, выйдя на коридор, увидал моего Лаптева. Он стоял и умывался перед глиняным умывальником и, кивнув мне головою, спросил:

- Или не поспалось?

- Да, не поспалось, - отвечал я, - мне приснился хороший сон, и заспать его не хочется.

- А что за сон такой снился? Пойдемте-ка ко мне чай пить, да расскажите про него, протобестию.

Мы взошли в комнату, и я рассказал мой сон.

- Важно! - отвечал, выслушав меня, Лаптев, - сон хоть куда: хоть заправскому Рафаэлю. А знаете ли, что сей сон обозначает?

- Нет, не знаю.

- А я знаю и сейчас расскажу: он значит, что, во-первых, у вас художественная жилка есть, и ей надо дать пожить: пусть она, каналья, немножечко побьется, а во-вторых... который вам год?

- Девятнадцать.

- Гм! возраст бедовый: тоже своих прав требует. Мне в эти годы тоже, черт возьми, вдохновенные штучки снились, и я таких-то Лурлей у отца в лавке на стенах углем производил, что ай-люли! Только меня за это батька потягом по спине катал!

- За что же?

- Чтобы стен, говорили, не портил. Эх, да, сударь, да: искусство - это такая вещь, что не дается, пока за него не пострадаешь. Музы ревнивы, проклятые: пока ото всего не отвернешься да не кинешься им в ноги, дескать "примите к себе в неволю", до тех пор все отворачиваются.

- И с вами так было?

- Да, и со мною так было: отец мой в городе лавчонку имел и меня к этому же промыслу приучал, а я все рожи по стенам чертил, - он меня, покойник, за это и драл, дай ему бог царствие небесное. А потом он умер, матушка меня к чужому лавочнику в такую же науку отдала: я опять рожи чертить да к звукам прислушиваться. Хозяин уйдет из лавки пообедать, а я стаканы на полке расставлю, подберу их под тон, да и валяю на них палочкой "Всемирную славу". Да раз, эту "Всемирную славу" исполняя, в такой азарт пришел, что забирал, забирал все forte fortissimo, да все эти стаканы и поколотил. Бросил их в корзинку, а они, дьяволы, так сладостно зазвенели, что я сгреб один пятифунтовик да еще в корзинку... Ах, хорошо!.. Я еще десятифунтовик - еще лучше дребезг: точно из оратории какой-нибудь на разрушение мира... Я и ну катать, - да потом как опомнился, что такое натворил, - шапку в охапку, да марш большою дорогою через забор в Москву, разгонять тоску.

- Ну-с?

- Ну-с, и поступил к живописцу, да лучше его писать стал - он меня выгнал; я в Петербург, чуть в Академию не попал.

- И отчего же вы не попали? - воскликнул я с глубоким сожалением.

- Дурак был, - отвечал Лаптев, - слюбился да женился - муза сейчас и взревновала и наплевала мне в голову, а баба ребят нарожала - и вот я, лысый, нынче лажу по лесам да куполы расписываю и тем свой гарем питаю.

Лаптев замолчал и стал собираться на работу.

Я ушел от него, и мне сделалось невыносимо скучно - точно я расстался с каким-то ближайшим и драгоценнейшим мне существом. Повторяю опять, что хотя я в этом влечении и узнавал знакомые черты пылкости и восторженности моей натуры, но это было совсем не то, что я чувствовал некогда к матери или Альтанскому. Все то было сухо, строго и подчинялось разуму, меж тем как тут меня охватывало что-то неодолимое и неодолимою же тайною властью влекло к Лаптеву. В нем я видел, или, лучше сказать, чувствовал, посланца по мою душу из того чудного, заветного мира искусства, который вдруг стал мне своим - и манил и звал меня к себе, привечая и ластя... и я стремился к нему, дрожа, и млея, и замирая от сладостной мысли быть в нем известным, знаменитым... славным...

Бедный Лаптев уже представлялся мне чем-то жалким, добрым, но мизерным: крохотною козявочкой, которую я опережу одним взмахом крыла, крыла молодого, невыщипанного, бодрого и самонадеянного.