Детство. В людях. Мои университеты

Рабочие Шишлина, семь человек, относились к нему просто, не чувствуя в нем хозяина, а за глаза называли его теленком. Являясь на работу и видя, что они ленятся, он брал соколок, лопату и артистически принимался за дело сам, ласково покрикивая:

– Наддай, ребятки, наддай!

Однажды, исполняя сердитое поручение хозяина моего, я сказал Григорию:

– Плохие у тебя работники…

Он как будто удивился:

– Да ну?

– Эту работу надо бы еще вчера до полудня кончить, а они и сегодня не успеют…

– Это верно – не успеют, – согласился он и, помолчав, осторожно сказал: – Я, конешно, вижу, да совестно подгонять их – ведь всё свои, из одной деревни со мной. Опять же и то возьми: наказано богом – в поту лица ешь хлеб, так что – для всех наказано, для тебя, для меня. А мы с тобой мене их трудимся, ну – неловко будто подгонять-то их…

Он жил задумчиво; идет по пустым улицам ярмарки и вдруг, остановясь на одном из мостов Обводного канала, долго стоит у перил, глядя в воду, в небо, вдаль за Оку. Настигнешь его, спросишь:

– Ты что?

– А? – просыпаясь, смущенно улыбается он… – Это я так… пристал, поглядел немножко…

– Хорошо, брат, устроено все у бога, – нередко говорил он. – Небушко, земля, реки текут, пароходы бежат. Сел на пароход, и – куда хошь; в Рязань, али в Рыбинской, в Пермь, до Астрахани! В Рязани я был, ничего – городок, а скушный, скушнее Нижнего; Нижний у нас – молодец, веселый! И Астрахань – скушнее. В Астрахани, главное, калмыка много, а я этого не люблю. Не люблю никакой мордвы, калмыков этих, персиян, немцев и всяких народцев…

Он говорит медленно, слова его осторожно нащупывают согласно мыслящего человека и всегда находят его в каменщике Петре.

– Не народцы они, а – мимородцы, – уверенно и сердито говорит Петр, – мимо Христа родились, мимо Христа идут…

Григорий оживляется, сияет.

– Так ли, нет ли, а я, братцы, люблю чистый народ, русский, чтобы глаз был прямой! Жидов я тоже не люблю и даже не понимаю, зачем богу народцы? Премудро устроено…

Каменщик добавляет сумрачно:

– Премудро, а быдто лишнего многонько!..

Прислушавшись к их речам, вступает Осип, насмешливо и едко:

– Лишнее – есть, вот речи эти ваши – вовсе лишние! Эх вы, сехта! Пороть бы вас всех-то.

Осип держится сам по себе, но нельзя понять – с чем он согласен, против чего будет спорить. Иногда кажется, что он равнодушно согласен со всеми людьми, со всеми их мыслями; но чаще видишь, что все надоели ему, он смотрит на людей как на полоумных и говорит Петру, Григорию, Ефимушке:

– Эх вы, щенки свинячьи…

Они усмехаются, не очень весело и охотно, а все-таки усмехаются.

Хозяин выдавал мне на хлеб пятачок в день; этого не хватало, я немножко голодал; видя это, рабочие приглашали меня завтракать и поужинать с ними, а иногда и подрядчики звали меня в трактир чай пить. Я охотно соглашался, мне нравилось сидеть среди них, слушая медленные речи, странные рассказы; им доставляла удовольствие моя начитанность в церковных книгах.

– Наклевался ты книжек досыта, набил зоб туго, – говорил Осип, внимательно глядя на меня васильковыми глазами; трудно уловить их выражение – зрачки у него всегда точно плавятся, тают.

– Ты береги это, прикапливай, годится; вырастешь – иди в монахи народ словесно утешать, а то – в миллионеры…

– Миссионеры, – поправляет каменщик почему-то обиженным голосом.

– Ась? – спрашивает Осип.

– Миссионеры говорится, ведь знаешь! И не глух ты…

– Ну, ладно, в миссионеры, с еретиками спорить. А то в самые еретики запишись, – тоже должность хлебная! При уме и ересью прожить можно…

Григорий сконфуженно смеется, а Петр говорит в бороду:

– Вот колдуны тоже не плохо живут, безбожники разные…

Но Осип тотчас возражает:

– Колдун грамотен не живет, грамота колдуну не ко двору…

И рассказывает мне:

– Вот, погляди, послушай: жил в нашей волости бобылек один, Тушкой звали, захудящий мужичонка, пустой; жил – пером, туда-сюда, куда ветер дует, а – ни работник, ни бездельник! Вот, пошел он единожды, от нечего делать, на богомолье и плутал два года срока, а после вдруг объявился в новом виде: волосы – до плеч, на голове – скуфеечка, на корпусе – рыженькая ряска чертовой кожи; глядит на всех окунем и предлагает упрямо: покайтесь, треклятые! Чего ж не покаяться, а особливо – бабам? И пошло дело на лад: Тушка сыт, Тушка пьян, Тушка бабами через меру доволен…

Каменщик сердито перебивает:

– Да разве в том дело, что сыт да пьян?

– В чем ино?

– Дело – в слове!

– Ну, в слова его я не вникал, – словами я и сам преизбыточно богат.

– Мы Тушникова, Дмитрия Васильича, довольно хорошо знаем, – обиженно говорит Петр, а Григорий молча опустил голову и смотрит в свой стакан.

– Я – не спорю, – примирительно заявляет Осип. – Это вот я все Максимычу нашему говорю про разные пути-дороги до куска…

– По иным дорогам и в острог попадают…

– Редко ли! – соглашается Осип. – Не со всякой тропы попадешь в попы, надо знать, где свернуть…

Он всегда немножко поддразнивает «благочестивых людей» – штукатура и каменщика; может быть, он не любит их, но ловко скрывает это. Его отношение к людям вообще неуловимо.