Детство

Сказывали, что в молодости был Аниська дельный и благополучный мужик, что и не было умнее его на деревне, что запил он и загулял после того, как сошлась с мельником, «спрокудилась» единственная его дочь. Пил он беспросыпно, пропивал все; ворочаясь домой, бил окна и горшки в печи. На наших глазах Аниська утонул. Раз, выпив и накричавшись, поплыл через пруд. Смеявшиеся над ним ребята видели с плотины, как стал па середине пруда нырять Аниська, поднимать над водой руки. И никому не прошло в голову, что Аниська тонет, что надо его спасать. Вытащили Аниську под вечер, часа через четыре. В облипшей на костлявом теле рубахе, с набившейся во рту тиной лежал он на берегу под олешником, а кругом толпился народ. Мне было страшно подходить близко, я смотрел издалека, и после долго боялись мы выходить по вечерам на пруд, где все виделось лежавшее на берегу Аниськино тело, чудился знакомый голос:

— Ка-тюх!.. Ка-тюх!..

Ярмарка

Помню: ясный летний день, на синем и знойном небе недвижно стоят пухлые белые облака. С утра парит, над лесом, над соломенными крышами дрожит и зыблется нагретый воздух. Пара разномастных лошадок, Смольник и Фурсик, вскидывая гривами, побрякивая кольцом на уздечке, бойко мчит нас по усохшей, накатанной, покрытой слоем пыли, вьющейся среди дозревающих ржей дороге. Куда ни глянь, волнами ходит рожь, синим туманным кольцом замыкает поля дальний зубчатый лес; внизу, над рекою, чернеют крыши соседней деревни. Впереди в облаках пыли с грохотом скачут по накатанной дороге телеги. В них, свесивши ноги, держа в руках вожжи, сидят мужики в вышитых рубахах; бабы, в разноцветных сарафанах и лиловых повойниках с широкими лентами, трясутся в телегах, вытянув ноги. Белоголовые ребятишки торчат в телегах грибами. Иногда, чтобы не дышать пылью, облаком стоящей над дорогой, мы обгоняем трясущиеся, подскакивающие телеги, иногда обгоняют нас. Пыль серым слоем лежит на придорожной подъеденной мелкой траве. Едем по ржи, уже дозревающей, медово-желтой, с синими звездами васильков. Колосья качаются и, поникнув, висят недвижимо. Мы догоняем празднично одетых девок и баб, бойко ступающих босыми загорелыми, печатающими на пыли ногами. Девки несут в руках башмаки, останавливаются, смотрят, — на их загорелых лицах оживленно и весело блестят молодые глаза. Слепни и мухи вьются над лошадиными спинами, липнут на пропотевшее дно Панкратова картуза. Панкрат сидит бочком, расставив на передке ноги, привычно покрикивает на лошадей, перегибаясь, кнутовищем сбивает из-под прыгающей шлеи налипших оводов и слепней.

Перед самым селом нужно вброд переезжать речку. Коренник осторожно спускает по усыпанному каменьем, разъезженному колесами косорогу. В воде шуршат по каменьям колеса, струится, обмывая шины, вода. Через речку, подняв сарафаны, держа в зубах узелки с башмаками, переходят бабы, садятся на берегу обуваться. С обмытыми, блестящими шинами и мокрыми ступицами бойко выезжаем на берег, по мягкой дорожке легко катимся дальше. Ярко блестит на солнце, дугою уходит река, белеет впереди колокольня, и, подчеркивая ее белизну, темнеет позади церкви старинный господский парк. На скате под церковью разливается море сарафанов, мужичьих голов. Чудесным показывается на зеленом, изумрудном лугу этот живой пестрый ковер. Народу все больше; бабы и девки, мужики в пиджаках и белых рубахах, белоголовые ребятишки со свистульками-петушками; на распряженных, застланных веретьем телегах, с поднятыми оглоблями, с жующими овес лошадиными головами, сидят старики и бабы с грудными детьми, едят, разложив баранки и сало. Груды новых, облитых дегтем колес, разложенные на лугу горшки, целые возы лык и корья; дальше — где гуще народу — под колокольнею белеют над толпою верхи палаток, густеет и шумит толпа, а над всем этим — высокое небо, облака и падают-вьются, стрелами в воздухе свищут стрижи.

Медленно пробираясь в расступающейся толпе, подъезжаем к ограде, привязываем лошадей. Хорошо побежать к палаткам, где стеною ходит и стоит толпа. На высоком дощатом прилавке разложены картинки и книги; худой, костлявый, с рыжею щетиной на подбородке мещанин-продавец перебирает заросшими рыжею шерстью руками, подсовывает календари, песенники, книжки с заманчивыми названиями. На краю, окруженная толпою зрителей, стоит уставленная стеклянной посудой, зеркальцами, кусочками мыла рулетка. Загорелый, зубастый мещанин в картузе, подмигивая бабам, кричит весело и задорно:

— Эй, красавицы, подходи!.. Беспроигрышная!.. Сама катает, сама летает!.. Крути, молодой человек!

И я робко пускаю рулетку, мягко бегущее по гвоздикам гусиное перо, смотрю, не спуская глаз, и с волнением беру из рук мещанина свой выигрыш — копеечное, с нарисованным цветком зеркальце, а мещанин уж кричит, подзывает других, завидующих моему счастью:

— А ну катай-валяй, наваливайся!..