Дева в саду

Обняв девицу за талию, он мимо хозяйки прошагал в переднюю и небрежно бросил длинный шарф и круглый мотоциклетный шлем на резной дубовый комод. Миссис Тоун провела их в гостиную. Уилки давно уж был бельмом на глазу ее супруга. Он нарушал все правила подряд, он раскалывал класс на враждующие фракции, оставаясь при этом сам по себе. Он нагло заявлял, что своего громкого успеха добился не благодаря, а вопреки усилиям директора и блесфордского сообщества в целом. Но Бэзил Тоун все же питал к нему некую извращенную приязнь: не за живой интеллект, коему не доверял, а за трудность педагогической задачи. Как многие учителя, он любил именно тех, с кем было особенно тяжело. Как многие блудные сыновья, Уилки по временам возвращался в родные пенаты, чтобы эту любовь подпитать, похвастать ею и решительно отвергнуть. Билл Поттер был к Уилки холоден. Блестящий ум признавал за ним охотно, но не терпел его позерства и спорных моральных ценностей и вообще мало интересовался его судьбой. Последнее во многом происходило оттого, что психология как часть культурной иерархии Билла почти не занимала.

Когда Уилки вступил в серебристо-розовую гостиную миссис Тоун, мистер Тоун, тоже розовый, с волнистыми серебряными волосами (мальчишки почему-то считали, что это парик), радостно поднялся ему навстречу. Билл недовольно хмыкнул и глубже ушел в кресло. Уилки, продолжая тискать подругу, весело кивал знакомым: Биллу, Александру, Стефани, Фредерике, Джеффри Перри. Возвысив голос над звучными переливами Димблби[244]

, он сообщил присутствующим, что подругу зовут Каролина. У смуглой брюнетки Каролины была красиво растрепанная мальчишеская стрижка, тонко проступающие кости, как тогда было модно, пружинящая походка и крошечные балетки, благодаря которым щиколотки казались тоненькими, а икры округлыми.

– Смотрите, – вмешалась Фредерика, – королева выходит.

Каролина закатила глаза:

– Боже, ну и фарс!

Миссис Тоун сокрушенно вздохнула.

– Да сядьте же, наконец, Уилки, – раздраженно сказал Александр.

В те дни никто не знал, как отнестись к пронырливому любопытству телекамер, к немеркнущему оку экрана. Не было еще ни общественных, ни личных норм, и даже журналист компании Би-би-си, официально освещавшей церемонию коронации, спрашивал: «Хорошо ли это, что за великим и торжественным обрядом зритель будет наблюдать из собственного кресла, с чашкой чая в руке? Были серьезные сомнения касательно…» Что до прессы, то большинство газет выказало по этому поводу демократичный энтузиазм: «Скромный маленький экран послужит сегодня окном в Вестминстерское аббатство для ста двадцати пяти миллионов человек. Все эти миллионы от Гамбурга до Голливуда увидят сегодня же

, как королевская карета с радостным перезвоном проедет по ликующему Лондону… Восемьсот микрофонов включены и настроены, сто сорок радиокомментаторов готовятся поведать миру о короновании Елизаветы II. Но сегодня день телевидения. Благодаря ему новым смыслом наполнится представление монархини и признание ее народом. Стоя у кресла Святого Эдуарда[245], королева обернется и явит себя народу – не только в аббатстве, но и по всей стране…»

Экран называли маленьким, королеву – восторженно и многократно – крохотной фигуркой. Восхищались тем, как прямо и стойко держится она, изнуренная, должно быть, долгой церемонией, тяжестью торжественных роб и еще большей, чрезмерной тяжестью короны. Слова уменьшительные и увеличительные сыпались с экрана, а на нем мерцали серо-белые тени, колко вспыхивал металл и драгоценные камни, и среди них двигалась куколка, матово-искристая, ростом в полдюйма, потом в дюйм, потом в два. Возникало лицо дюймов восемь в ширину, то мрачно-серьезное, то милостиво сияющее. Черно-белый улыбчивый образ из сборчатого льна, золотой парчи и переливчатого шитья перламутровых оттенков: розового, нежно-зеленого, земляничного, аметистового, желтого, золотого, серебряного, белого. Ленточные узоры, расшитые бусинами золотистого хрусталя, жемчугами и алмазами, подобранными по размеру от меньшего к большему. Черные, туго завитые волосы и черный рот – видимо, от красной помады. В те дни ненакрашенные губы считались голыми. Прямоугольно обрезанная, размером с марку или конверт, двигалась процессия пэров, чьи мантии, круглые лысые головы и дворянские короны делали их похожими на кегли. Словно вышитые мягким гобеленовым стежком, волновались клумбы лиц с обобщенными чертами, толпы проплывали за толпами, все казалось одинаковым и одновременно различным. Серая круговерть пушечных лафетов, лилипутских пэров в коронах и бриджах, окон, мальчиков-хористов. Этот поток сгущался, расточался, перемешивался, провожаемый густым, раскатистым голосом Димблби, взрывами псалмов и гимна.

Кто и что из этого вынес? Пресса, избрав лексикон патетический, местами архаичный и неуклюже назидательный, восхваляла новый Елизаветинский век.