Девяносто третий год

Как только к пролому хлынула первая волна осаждающих, с баррикады сверкнули молнии и послышался точно подземный гул. Гром извне явился ответом на этот гул изнутри. Началась ожесточенная перестрелка. Слышался голос Говэна: «Напролом!», и затем голос Лантенака: «Держитесь крепче!» и голос Имануса: «Ко мне, уроженцы Мэна!» После этого – лязг сабельных ударов и целый ряд убийственных залпов. Факел, вставленный в стену, тускло освещал этот кошмар. Невозможно было ничего разглядеть, вся комната наполнилась красноватым дымом; всякий, входивший сюда, тотчас же делался слепым вследствие густого дыма и глухим вследствие страшной трескотни. Убитые и раненые валялись среди обломков; сражающиеся шагали через трупы, наступали ногами на раны; в воздухе стоял рев, и раненые кусали зубами ноги тех, кто приближался к ним. Иногда наступало молчание, еще более ужасное, чем весь этот шум и гам. Люди хватали друг друга за одежду; слышались тяжелое дыхание, скрежет зубов, хрипение, ругань, и все это покрывалось грохотом пальбы. Сквозь пролом из башни вытекал поток крови и исчезал в темноте, дымясь в окружавшей башню траве. Можно было бы подумать, что сама башня ранена и что кровь текла из ее раны.

Но – странное дело! – снаружи башни не слышно было почти никакого шума. Ночь была совершенно темна, и вокруг штурмуемого замка, на равнине и в лесу, царила глубокая, как бы могильная тишина. Внутри был ад, снаружи – могильный покой. Это взаимное истребление людей в потемках, эти ружейные выстрелы, эти крики, весь этот грохот оставались под тяжелой массой стен и сводов, заглушались как бы недостатком воздуха, точно боролись насмерть не люди, а тени. Словом, вне башни почти ничего не было слышно, и во время всей этой ужасной бойни трое детей спали мирным сном.

Бой становился все ожесточеннее. Баррикада держалась; нет ничего труднее, как брать баррикады в таком тесном пространстве. Если преимущество в численности было на стороне осаждающих, то превосходство в позиции на стороне осажденных. Нападающие понесли уже чувствительные потери. Выстроившись в линию у подножия башни, они чуть ли не поодиночке исчезали в проломе, и их линия становилась все короче и короче, напоминая собою ящерицу, вползающую в свою нору.

Говэн, пылкий и неосторожный, как почти все молодые офицеры, стоял посреди залы в центре ужасной свалки, не обращая внимания на свиставшие вокруг него пули. Нужно, впрочем, заметить, что, не будучи ни разу ранен, он в бою становился фаталистом. Обернувшись для того, чтобы отдать какое-то распоряжение, он внезапно, во время ружейного залпа, увидел позади себя лицо Симурдэна.

– Симурдэн, чего вам здесь нужно? – воскликнул он.

– Я желаю быть возле тебя, – ответил его бывший воспитатель.

– Да ведь этак вас могут убить!

– Ну, так что ж! А тебя разве не могут? Раз ты здесь – и мое место здесь же.

– Нисколько, мой дорогой учитель! Я здесь по долгу службы.

– И я также, – спокойно ответил Симурдэн и остался рядом.

Убитые валялись на каменном полу залы, и число их постоянно возрастало. Хотя баррикада еще не была взята, но уже становилось очевидным, что одолеет в конце концов численный перевес. Правда, нападающие сражались без прикрытия, а осажденные – под прикрытием; и хотя на одного убитого осажденного приходилось десять осаждающих, но к последним подходили все новые и новые подкрепления, и в конце концов число их постоянно росло, а число осажденных уменьшалось.

Все девятнадцать осажденных собрались позади баррикады; но и среди них уже были убитые и раненые, так что число сражающихся среди них уменьшилось до пятнадцати. Один из самых храбрых из их среды, приземистый и лохматый бретонец Шант-ан-Ивер, был страшно обезображен: у него была раздроблена челюсть и выколот глаз. Он подполз к винтовой лестнице и поднялся в верхнюю комнату, желая там сначала помолиться, а потом умереть. Он приблизился к амбразуре в надежде вдохнуть там свежего воздуха.

Между тем внизу, возле баррикады, бойня становилась все ужаснее и ужаснее. В промежутке между двумя залпами Симурдэн крикнул:

– Осажденные, к чему продолжать бесполезное кровопролитие? Вам все равно нет спасения, – сдавайтесь! Подумайте: ведь нас четыре тысячи пятьсот человек, а вас только девятнадцать, то есть более двухсот против одного. Сдавайтесь!

– К чему эта болтовня, – воскликнул Лантенак, и двадцать пуль были ответом на слова Симурдэна. Баррикада не доходила до свода, что позволяло осажденным стрелять из-за нее, но вместе с тем это давало осаждающим возможность на нее взобраться.

– Берите приступом баррикаду! – крикнул Говэн. – Есть охотники?

– Есть! – раздался голос.

То был голос сержанта Радуба.

X. Радуб