Девяносто третий год

Барабанщик вторично забил дробь. Глашатай продолжал: «…и во исполнение декрета национального Конвента, лишающего покровительства закона всех бунтовщиков, захваченных с оружием в руках, а также подвергающего уголовному наказанию всякого, кто даст у себя убежище или будет способствовать бегству…»

— Что такое значит «уголовному наказанию»? — шепотом спросил один из крестьян у своего соседа.

— Не знаю, — ответил сосед.

«…принимая в соображение, — продолжал глашатай, махая в воздухе афишей, — 17-ю статью закона от 30 апреля, предоставляющую неограниченные полномочия комиссарам в возмутившихся провинциях, — объявляются стоящими вне закона…»

Здесь он помолчал немного и затем продолжал:

«…лица, обозначенные нижеследующими именами и фамилиями…»

Толпа замерла. Глашатай еще более повысил голос и продолжал:

«…Лантенак, разбойник!»

— Это он о нашем барине, — пробормотал один из крестьян. И по всей толпе пронеслось:

— Это наш барин.

«…Лантенак, бывший маркиз, а ныне разбойник! — продолжал глашатай. — Иманус, разбойник!»

— Это Гуж-ле-Брюан.

— Да, это истребитель синих, — проговорили два крестьянина, искоса поглядывая друг на друга.

«…Гран-Франкёр, разбойник», — продолжал глашатай свое перечисление.

— Это священник. Это господин аббат Тюрмо, — пронеслось в толпе.

— Да, он состоит священником где-то в окрестностях Шапельского леса.

— Что не мешает ему быть разбойником, — заметил третий.

«…Буануво, разбойник, — читал глашатай. — Оба брата Пиканбуа, разбойники. — Узар, разбойник…»

— Это господин де Келен, — проговорил один из крестьян.

«…Панье, разбойник…»

— Это господин Сефер.

«…Плас-Нетт, разбойник…»

— Это господин Жамуа.

Глашатай продолжал свое чтение, не обращая внимания на эти комментарии.

«…Гинуазо, разбойник. — Шатенэ, по прозванию Роби, разбойник…»

— Гинуазо — это Белокурый, Шатенэ — это Сент-Уэн, — прошептал один крестьянин.

«…Уанар, разбойник», — читал глашатай.

— Он из Рюлье, — послышалось в толпе. — Да, это Золотая Ветка. — Еще его брат был убит при нападении на Понторсон. — Да, да, Уанар-Малоньер. — Такой красивый девятнадцатилетний парень!

— Тише! — крикнул глашатай. — Выслушайте список до конца: «Бель-Винь, разбойник. Ла Мюзетт, разбойник. Сабрту, разбойник. Брэн д'Амур, разбойник…»

Какой-то парень толкнул локтем стоявшую возле него девушку. Та улыбнулась.

«…Шантан Ивэр, разбойник, — продолжал глашатай. — Ле Ша, разбойник…»

— Это Мулар, — заметил один из крестьян.

«…Табуз, разбойник…»

— Это Гоффр, — пробормотал другой крестьянин.

— Да ведь их двое, Гоффров, — заметила какая-то женщина.

— Оба они молодцы, — проговорил крестьянин.

Глашатай затряс афишей, и барабанщик забил дробь.

Глашатай продолжал чтение:

«…Вышепоименованные лица, где бы они ни были схвачены, по удостоверении их личности, будут немедленно преданы смерти».

По толпе пробежало движение. Глашатай продолжал:

«…А всякий, кто даст им у себя убежище или станет способствовать их бегству, будет предан военно-полевому суду и казнен смертью. Подписано…»

Воцарилось глубокое молчание.

«Подписано: комиссар Комитета общественного спасения Симурдэн».

— Тоже священник, — проговорил один из крестьян.

— Да, бывший приходский священник в Паринье, — подтвердил другой.

— Тюрмо и Симурдэн, — заметил третий. — Один белый, другой синий; оба священники.

— Это неверно, что один синий, другой белый, они оба черные, — сострил четвертый.

— Да здравствует республика! — воскликнул мэр, стоявший все время на балконе, приподнимая свою шляпу.

Барабанная дробь возвестила толпе, что глашатай еще не кончил; и, действительно, он сделал знак рукой.

— Внимание! — крикнул он. — Вот еще четыре последние строчки правительственного объявления. Они подписаны начальником экспедиционного отряда на северном побережье, полковником Говэном.

— Слушайте! слушайте! — пронеслось в толпе.

«…Под страхом смертной казни…» — прочел глашатай.

Все затаили дыхание?

«…Под страхом смертной казни запрещается, во исполнение вышеприведенного распоряжения, оказывать какую-либо помощь девятнадцати вышепоименованным бунтовщикам, окруженным и запертым в настоящее время в Тургской башне».

— Что? Тургская башня? — раздался в толпе голос. То был женский голос, голос матери.

III. Народный гул

Михалина Флешар замешалась в толпу. Хотя она и не вслушивалась в то, что читалось и говорилось, но когда до ее слуха долетели слова «Тургская башня», она подняла голову.

— Что! — повторила она. — Тургская башня?

Все оглянулись на нее. Она имела совершенно растерянный вид, а тело ее было покрыто лохмотьями.

— Это какая-то бродяжка, — раздались вокруг нее голоса. Одна крестьянка, несшая в корзине лепешки из гречневой крупы, приблизилась к ней и сказала ей на ухо:

— Замолчите!

Михалина Флешар с удивлением посмотрела на эту женщину. Она снова перестала что-либо понимать. Это слово «Ла-Тург» словно молнией озарило ее ум, и затем все опять покрылось густым мраком. Разве она не имела права спросить? Чего это все так на нее уставились?