Девяносто третий год

Нужно еще заметить, что тот, которого называли свирепым, был в отдельных случаях очень милосердным: он перевязывал раненых, ухаживал за больными, проводил дни и ночи в лазаретах и на перевязочных пунктах, с состраданием относился к босоногим детям, все, что у него было, раздавал бедным. Во время сражения он шел во главе колонн в самых опасных местах, в одно и то же время и вооруженный двумя пистолетами и саблей, и безоружный, потому что никто никогда не видел, чтобы он пользовался этим оружием. Он подставлял самого себя под удары, но сам их не наносил. О нем говорили, что он когда-то был священником.

Один из этих двух друзей был Говэн, другой — Симурдэн. Люди эти были связаны дружбой, но их принципы находились в состоянии войны; это была как бы одна душа, разрезанная на две половинки. Действительно, Говэну досталась одна половинка души Симурдэна, а именно половинка кроткая; Говэну досталась светлая ее сторона, а на долю Симурдэна осталась темная. Все это не могло не привести к внутреннему разногласию, и эта глухая борьба не могла рано или поздно не превратиться в борьбу открытую. Однажды утром конфликт действительно вспыхнул.

— Ну, в каком положении наши дела? — спросил как-то Симурдэн у Говэна.

— Вам это известно не хуже, чем мне, — ответил Говэн. — Я рассеял шайки Лантенака, и с ним осталось всего несколько человек. Теперь мы оттеснили его к Фужерскому лесу; через неделю он будет окружен со всех сторон, а через две недели захвачен в плен.

— Прекрасно! А дальше что?

— Дальше? Вы читали мое воззвание? Он будет расстрелян.

— Опять излишняя мягкость! Нет, он должен быть казнен на гильотине.

— Что касается меня, — заметил Говэн, — то я, как военный, стою за расстрел.

— А я, — возразил Симурдэн, — как революционер, стою за гильотину. — И, посмотрев Говэну в глаза, он спросил его: — Зачем ты велел освободить этих монахинь из монастыря Святого Марка?

— Потому что я не воюю с женщинами, — ответил Говэн.

— Да, но эти женщины ненавидят народ, а ненависть одной женщины стоит ненависти десяти мужчин. А почему ты не отправил в революционный трибунал этих старых попов-фанатиков, захваченных в Лувинье?

— Потому что я не воюю со стариками, — ответил Говэн.

— Старый священник хуже молодого. Бунт, проповедуемый седовласым человеком, особенно опасен. Морщины внушают доверие. Избегай всякой сентиментальности, Говэн. Не спускай глаз с Тампльской башни.

— С Тампльской башни? Я бы выпустил из нее дофина. Я не воюю с детьми.

Взгляд Симурдэна принял строгое выражение, и он проговорил:

— Говэн, знай, что следует воевать с женщиной, если ей имя Мария-Антуанетта^{371}, со стариком, если ему имя Пий VI^{372}, и с ребенком, если его зовут Людовик Капет.

— Мой любезный учитель, я политикой не занимаюсь.

— Но все-таки тебе следует стараться о том, чтобы не выставлять себя опасным человеком. Почему при штурме Косе, когда бунтовщик Жан Третон, окруженный со всех сторон, ринулся один, с саблей в руке, против целой колонны, ты воскликнул: «Расступитесь! Пропустите его!»

— Потому, что для полутора тысяч человек было бы позорно убивать одного человека.

— А почему при Кайэтри-д'Астильэ, когда ты увидел, что твои солдаты собираются убить вандейца Жозефа Безье, который был тяжело ранен и едва мог ползти, ты воскликнул: «Прочь! Я сам его прикончу!» и затем ты выстрелил из пистолета в воздух?

— Потому что лежачего не бьют.

— И в том и в другом случай ты был неправ; оба они теперь командуют отрядами инсургентов: Жозеф Безье — под именем «Уса», а Жан Третон — под именем «Серебряная нога». Даруя жизнь этим двум личностям, ты дал двух врагов республике.

— Разумеется, я желал бы приобретать ей друзей, а не врагов! — воскликнул Говэн.

— Почему после одержанной тобой при Ландеане победы ты не велел расстрелять триста крестьян, взятых в плен?

— Так как перед тем Боншан только что пощадил пленных республиканцев, то я счел долгом справедливости пощадить пленных роялистов.

— Значит, если ты захватишь в плен Лантенака, ты и его пощадишь?

— Нет.

— Почему же? Ведь помиловал же ты триста крестьян?

— Крестьяне сами не знают, что они делают, а Лантенак это отлично знает.

— Но ведь Лантенак тебе родня.

— Он мне не ближе родня, чем Франция.

— И Лантенак старик.

— Мне дела нет до его возраста. Изменники возраста не имеют. Лантенак призывает англичан, готовит Франции иноземное нашествие. Лантенак — враг своего отечества. Поединок между ним и мною может кончиться лишь его или моей смертью.

— Помни об этих словах, Говэн.

— Они сказаны.

Оба они некоторое время помолчали. Наконец Говэн проговорил:

— Настоящий, 1793 год, будет записан кровавыми буквами на страницах истории.