Девятнадцать минут

Весь изолятор лишался просмотра телевизора, если один из заключенных совершал какой-нибудь проступок. Например, Сатана Джонс (на самом деле его звали Гайлорд, но он свернул бы шею любому, кто произнес бы его настоящее имя даже шепотом) однажды нарисовал на стене своей камеры двух надсмотрщиков, исполняющих горизонтальный танец. Тогда всем запретили смотреть телевизор целую неделю, и центром притяжения стал противоположный конец коридора: душ с пластиковой занавеской и телефон, с которого можно было звонить за доллар в минуту, причем каждые десять секунд слушать: «Этот звонок совершается из Службы исполнения наказаний округа Графтон», – на случай если кто-нибудь имел счастье это забыть.

Питер начал качать пресс. Вообще-то, он ненавидел это, как и любые другие физические упражнения, но если просто сидеть и пухнуть, то все начнут пользоваться твоей неспособностью за себя постоять. Еще можно было заниматься на тюремном дворе во время прогулок. Питер пару раз выходил – не для того, чтобы бегать, играть в баскетбол или втихаря покупать сигареты и наркотики, контрабандой пронесенные в тюрьму. Ему просто хотелось подышать не тем воздухом, который только что выдохнул кто-нибудь из других заключенных.

Со спортивной площадки, к сожалению, было видно реку. Кому-нибудь этот вид, вероятно, показался бы бонусом, но на самом деле он только дразнил. Иногда, при определенном направлении ветра, до Питера даже долетал запах ледяной воды и влажной почвы. Питеру невыносимо было думать, что он больше никогда не спустится к этой реке, не пройдется босиком по кромке, не поплавает и даже не сможет утопиться, если уж на то пошло.

Питер сел на койку, после того как сто раз выполнил упражнение ситап. Это было даже забавно, что за месяц выполнения этих упражнений он здорово окреп и, пожалуй, мог бы дать пинка под зад Мэтту Ройстону и Дрю Жирару одновременно. На койке лежал бланк заказа, предоставленный тюремным магазином. Раз в неделю заключенным полагалось покупать вещи первой необходимости, такие как ополаскиватель для рта и туалетная бумага, по непомерно задранным ценам. При этом Питеру вспоминался Сент-Джон, куда он ездил однажды с родителями: в тамошнем бакалейном магазине кукурузные хлопья стоили долларов десять, потому что были в диковинку. Шампунь, конечно, даже в тюрьме в диковинку не был, но в тюрьме заключенные полностью зависели от администрации, а значит, приходилось платить три с четвертью за бутылку «Перта» или шестнадцать за маленький вентилятор. Альтернатива была одна: понадеяться, что кто-нибудь, кого переводят в другую тюрьму, завещает тебе свое богатство, но Питеру виделось что-то стервятническое в том, чтобы подбирать чужие пожитки.

Послышался топот тяжелых ботинок по металлическому настилу коридора.

– Хоутон, тебе почта, – сказал надзиратель и бросил в камеру два конверта, которые улетели под койку.

Питер протянул руку и подобрал их, царапнув ногтями цементный пол. Первое письмо было ожидаемое – от матери. Она писала ему три-четыре раза в неделю. В основном обо всяких глупостях: как хорошо у нее разросся паучник, о чем пишет местная газета. Сначала Питер даже думал, уж не использует ли мать какой-то тайный язык, чтобы передать ему под видом всякой ерунды нечто очень важное, способное поднять его дух. Но потом понял, что она просто заполняет страницы словами, и перестал даже открывать ее письма. Никаких угрызений совести по этому поводу он не испытывал, поскольку знал: она пишет не для того, чтобы он читал, а для того, чтобы сказать самой себе, что она написала ему письмо.

На родителей Питер не сердился. Во-первых, ему было не привыкать к их недогадливости. Во-вторых, понять его могли только те, кто был в тот день в школе, а они не спешили забрасывать его посланиями.

Уронив письмо матери на пол, Питер посмотрел на адрес, написанный на втором конверте. Адрес был незнакомый: писали не из Стерлинга и вообще не из Нью-Гэмпшира. «Элена Баттиста, – прочел он, – Риджвуд, Нью-Джерси». Питер разорвал конверт и пробежал письмо глазами:

Питер!