Девятое имя Кардинены

Дом за двухметровой стеной из дикого камня, окруженный парком и яблоневым садом, был низкий, облицованный желтоватым мрамором и уютный. Веранда повита плющом, с другой стороны — эркер, или фонарь, тоже с дверью. Между ними — нечто среднее между коридором и длиннейшей анфиладой, цепь комнат с широкими арками вместо дверных проемов, каждая — своего цвета и отделки, и из любого такого отсека по обе стороны двери вели уже в обыкновенные комнаты. Ей предназначили самую лучшую, одновременно гостиную и кабинет. Огромное, во всю стену, окно, ковер на полу — нога вязнет. Кругом набросаны кожаные подушки. В одном углу письменный стол, в другом — альков с кроватью. Что самое ценное — из ученого угла дверь ведет в библиотеку, где прочно поселились ее книги. А в ней — кругом всех четырех стен зеленый бархатный диван, переходящий в книжные полки. Чтобы к ним подойти, по боковой лесенке забираешься на широкую спинку, своеобразный променад без перил, что идет вдоль книжных рядов обшитой деревом тропкой. Посередине книжной залы — несколько горшков с цветами и карликовый фонтан.

Танеида обошла весь дом, пощупала ковры, потрогала обои, постучала ногтем по стеклу в кабинете — знакомый оттенок, голубовато-металлический, как в дяди-Лоновом бронированном лимузине. Осталась удовлетворена осмотром.

— Только, жаль, редко смогу сюда наезжать. Работа, Академия… Словом, я уже решила: покупаю себе домик в Эдине, сколько-нисколько денег набежало за годы службы. И книги тоже отсюда перевезу, самые любимые.

Дом находился в Эркском квартале. Нахальные эркени мало того что построились у самого центра, так еще завезли для домов отборную лиственницу с Севера. Практичные эдинцы выучили их пропитывать дерево от жука и огня, да и без того стояли приземистые, серебристо-серые строения чуть не веками. После войны они стали дешевы, так что отсроченного офицерского жалованья хватило и на то, чтобы вложить в старую скорлупу новое ядро. В спальню она поместила низкую и широкую кровать с валиком вместо подушек того образца, к которому приучилась в Лэне, на кухне — мощную электроплиту, кофейный комбайн и холодильник с морозильным отделением. Кабинет окнами выходил на улицу, и защиты не было никакой, помимо двойных штор: прозрачных, кремовых — нижних и плотных, коричневого узорного шелка — наружных. Стены обтянуты старым гобеленом, под потолком резной фонарь из мамонтовой кости. Фигурная дубовая мебель собирала на себя всю пыль из окружающей атмосферы. Для приема гостей служил гимнастический зал, где в иное время не было ничего, кроме паласа на полу и круглых ротанговых подушек.

Побратим поселился рядом, через забор, но уже на другой улице. Танеида все-таки его оженила, из двух копен сена выбрав ту, что плотнее смётана. Эннина, младшая дочка Марэма, круглолицая и сероглазая, легкая на ногу и быстрая на язык, была из тех, кто удерживает около себя мужчину, нимало об этом не заботясь, просто самим фактом своего бытия. Старшей, Рейне, то бишь «королеве» (профиль как на старинной бронзовой медали и такого же цвета кожа, гладкие, точно тихое озеро, черные волосы до плеч и холодноватые глаза), она вовремя показала доктора Линни, которого — на свою шею — выписала из его санаторного убежища. Он как раз стосковался по пластическим операциям. В очередной, сотый, наверное, раз перетягивал ей кожу под местным наркозом, иссекал благоприобретенные шрамы по какой-то особой методе, заимствованной у древних, поил мудреными травяными составами. Среди новой знати он приобрел популярность своими культуристскими методами, диетами, массажем и тому подобным модным, по его личному мнению, вздором, а сам потихоньку работал над проблемами регенерации тканей, взятыми в каком-то очень сложном ключе. Из-за этого Танеиде и на лекции, и в иные присутственные места доводилось ходить в бинтах. «Зато шрамы останутся у вас только внутри», — обещал он клятвенно. С Нойи он сошелся домами, мужья и жены часто гостили друг у друга или у Танеиды в избушке. Притаскивали с собой и дворцовых гвардейцев понезауряднее. К примеру, был такой Дан, лейтенант с двумя высшими гражданскими образованиями. Создавался зародыш ее кружка, «самурайского салона», как любил острить Нойи. У всех были свои прозвища: побратим — Белоснежка, доктор — Восклепиус, сама она — Киншем, по имени знаменитой венгерской кобылы арабских кровей, родоначальницы породы и бессменной победительницы всех жеребцов на скачках.

Но самая большая радость постигла ее, когда гостила в Ано-А среди зимы.

Побратим, хитро улыбаясь, спросил:

— Тебе как, повариха и управительница на оба ваших дома по-прежнему надобна? А то я привез.

Из его автомобиля уже вылезала худенькая старушка с огромной корзиной, затянутой поверху ситцем в мелкий цветочек.

— Тетушка Глакия!

Да, это была она. Поседела, истончилась вся, но такая же ртутинка и так же бойка в речах.

— Здравствуй, дева, здравствуй. Уже и в тело вошла, и коса распушилась. Умница, что живая!

И замерла у Танеиды в объятиях.