Девятьсот семнадцатый

Но потом, точно кто-то невидимый, подкравшийся сзади, огромной палкой ударил его по темени. Этот удар был такой силы, что показалось Сергееву, будто череп его от удара треснул, как спелый арбуз, и кровь, хлынувшая из головы его, наполнила собою весь мир, заволокла небо, покрыла минареты, сакли, скалы и в бурных потоках своих наконец затопила его сознание.

* * *

Очнулся Сергеев с ощущением мучительной головной боли. Попробовал подняться на ноги, но, обессиленный ранением, не смог. Тогда он, приподняв слегка голову, огляделся по сторонам.

Он лежал на снегу, облитом кровью, возле того окопа, где подобрал знамя. Зеленая тряпка была судорожно зажата в его кулак и частью прижата к земле его телом.

Вокруг расцветало солнечное утро. При ярком свете золотой зари были хорошо видны Сергееву и склоны гор, местами покрытые розовым снегом, и огромные, причудливо изломанные скалы, темнеющие то здесь, то там.

Всюду, по склонам гор и на гребнях их, сновали тысячи темных точек. Другие сотни и тысячи лежали неподвижно на снежных покровах. Сергеев знал, что это были люди, и убежден был почему-то, что это русские солдаты. Местами точки росли и превращались в крохотных серых человечков. У самых ног внизу заметил Сергеев около роты игрушечных солдат, стоявших колонной, как на ученьи. Кто-то одинокий впереди их что-то еле слышно говорил и размахивал руками. Вдруг чуть уловимые знакомые звуки царского гимна донеслись оттуда. Точно вторя им, где-то совсем далеко послышались те же звуки, и вскоре все склоны гор на разные лады заиграли странной музыкой.

«С победой, значит», — решил про себя Сергеев. Усмехнулся уголками рта и с горечью добавил: «Комедия. Сколько убитых! На что нам это все?»

Он попробовал зарыдать. Но вместо плача получился хрип. А судорожное дыхание болью ударяло в голову. Окоченевшее тело его начало дрожать мелкой истерической дрожью.

Потом Сергеев забылся.

* * *

Очнулся он от звуков близкой речи. Открыл глаза, но тотчас же вынужден был закрыть их. Ему прямо в лицо с нетерпимой силой ударил луч яркого, теплого солнца. Дрожа от ощущения боли, Сергеев с трудом повернул голову в сторону от солнца и снова поднял веки. Перед собой он увидел наклоненное обрюзглое лицо командира полка и лица штабных офицеров.

— Вы понимаете меня? — спрашивал полковник Филимонов. — Вы слышите?

— Да, — еле внятно прошептал Сергеев.

— Ну, и отлично, разожмите кулаки. Это турецкое дивизионное знамя мы возьмем с собой. Как трофей перешлем в штаб армии. Как оно к вам попало? Ну, да потом расскажете, когда поправитесь. А пока, дорогой поручик Сергеев, поздравляю тебя с производством.

— Прапорщик, господин полковник, — шепнул довольно громко Ястребов. — Не поручик, а прапорщик. Верховное командование не утвердит такого производства. Это же невозможно: из вольноопределяющихся в поручики.

— Нет-с, нет-с, адъютант. За такой подвиг — поручика, не меньше. Я знаю. Я буду ходатайствовать, если нужно, перед его величеством. Я это сделаю.

Никто ему не возражал. Сергеев что-то хотел сказать, но не сказал, а только качнул головой и снова забылся.

Через полчаса его подобрали, уложили на носилки и отправили в походный госпиталь, устроив в офицерском отделении.

* * *

Быстрой вереницей промчались месяцы.

Фронт давно уже передвинулся за Эрум.

Однажды вечером, когда полк остановился на ночевку, с севера пригнали около роты солдат на подкрепление.

Прибывших переписали, рассчитали и почти поровну разбили на шестнадцать частей. Каждую часть придали ротам. А в ротах разделили на взводы.

В третьем отделении первого взвода появился новый боец. Это был небольшого роста, но крепко сложенный человек. На чистом, в белом пушке, лице его, узкоглазом, толстогубом, даже тогда, когда он улыбался, сохранялось выражение напряженной мысли. На конце его тупого носа удобно устроились большие дымчатые очки, в которые, казалось, сам владелец никогда не заглядывал. Его взгляд постоянно скользил поверх очков и был сосредоточен.

Поздоровавшись с отделением, это новое лицо тут же, не говоря ни слова, принялось помогать товарищам, собиравшим палатку. Работа, на удивление, спорилась в его руках. Он так умело вбивал в землю колышки, крепко увязывал бантами веревочные скрепы, что даже всегда недовольный, ворчливый Щеткин не утерпел, чтобы не спросить:

— Что, не из запасных будешь, земляк?

— Нет, я призыва шестнадцатого года, — твердым, но несколько глуховатым голосом ответил вновь прибывший.

Щеткин только недоверчиво покрутил головой, но промолчал.

— Откуда, парень? — с обычной ласковой улыбкой спросил Хомутов, увязывая вместе два зеленых полотнища.

— Из Питера я, — отвечая улыбкой на улыбку, сказал новичок. — Фамилия моя Васяткин, зовут Петром. Работал на Обуховском заводе.

— Ну? — заинтересовался Щеткин.

— Нас освобождали от воинской повинности, как работающих на оборону.

— Так, знаем. Ну?

— А потом забастовали мы. Вот, кого из нас забрали в солдаты и на фронт, а кого в тюрьму, а иных на поселенье в Сибирь.

Вначале после этих слов все помолчали. Но потом желчный Щеткин, вспыхнув вдруг, грубо проскрипел: