Девичьи сны

– Откуда ты знаешь, о чем я думаю?

– Спустись, дядя Юра, на землю.

– Не раньше, чем приземлится самолет…

– Девушка, – кавказец, наклонившись, ласково заглядывает Гале в лицо, – давайте познакомимся. Вас как зовут?

– Сидите спокойно, архитектор. Привяжитесь ремнем, а то еще выпадете. – Снова она обращается к Круглову: – Дядя Юра, зачем напускаешь на себя мировую скорбь? Тебе не подходит глубокомыслие. Я же знаю, ты веселый.

– Галочка, – медленно говорит Круглов, – ты что, знаешь, как надо жить?

– Конечно, знаю.

– Так растолкуй мне, старому пню.

– Прилетим – растолкую.

В аэропорту Минвод их ожидает Штейнберг. Он, как прежде, подтянут и лыс и по-прежнему холодновато-строго его сухощавое лицо. Вот только усы отрастил.

– Здравствуй, боцман, – сдержанно улыбается он. – Облезлая ты собака.

– Старый альпеншток! – Круглов обнимает друга. – Что за похабную седую щетку вырастил на губе?

– Она не более похабна, чем твоя улыбка потрепанного жизнью кретина.

– А ты старый йети. Который выполз из пещеры вычесать блох из шерсти.

А Галя хохочет, и так они втроем, неся необременительный багаж и перешучиваясь, идут к автостоянке.

– Первый раз вижу, – говорит Круглов, открывая Гале дверцу штейнберговского «Запорожца», – чтобы «мерседес» выкрасили в красный цвет.

– Еще и не такое увидишь. – Штейнберг садится за руль. – Привяжись. Я еду быстро.

И верно, только выехал он на шоссе, как пошли мелькать верстовые столбики, и гудит встречный ветер, и медленно разворачиваются вдали горы, подернутые вечерней лиловатой дымкой.

– Что у вас там делается в столицах? – спрашивает Штейнберг. – Говорят, строгости какие-то пошли?

– За дисциплину боремся.

– Давно пора. А как боретесь?

– По-всякому. В магазины и в кино, на дневные сеансы, и даже в баню входят какие-то проверяльщики, спрашивают у людей, почему они не на работе.

– И что же – тащат в кутузку?

– Никуда не тащат. Осторожно! Ты чуть не задавил овцу.

– Это была коза, а не овца.

– Нет, овца. Вернее, баран.

– Вот ты, кажется, биологию преподаешь? А не можешь козу отличить от барана.

Галя на заднем сиденье заливается, слушая их трепотню. И верно, они – как двое мальчишек, дразнящих друг друга.

Несется красный «Запорожец» по шоссе среди вечереющих полей. А горы надвигаются с грозной неизбежностью, и вдруг за очередным поворотом впереди вспыхивает над хребтом двуглавая снежная шапка. Она будто висит сама по себе высоко в темно-синем небе.

– Ох! – вырывается у Круглова. – Эльбрус! Красотища какая…

И утро прекрасное, напоенное свежестью, сильным запахом трав, звонкой ясностью красок, незамутненных городским смогом. Зубцы гор позолочены солнцем. Оно еще не встало, оно еще только набирается сил, чтобы выплыть из-за хребта, но предвещает свое появление, нет, явление нарастающей лавиной света.

Штейнберг не дал Круглову проспать этот торжественный акт природы – растолкал Георгия Петровича, безжалостно заставил подняться, повел на окраину Гаджинки, через мостик над быстрым потоком, в долину, на зеленые холмы.

Теперь они идут по колено в травах навстречу солнцу, ослепительно взошедшему, затопившему киноварью и золотом горную седловину.

– Да-а, – выдыхает Круглов, остановившись. – Здорово! И ты каждый день начинаешь вот так?

– Стараюсь, – говорит Штейнберг. Он в соломенной шляпе с растрепанными полями, в темных очках. Стоит, опираясь на сучковатую палку.

– Ишь солнцепоклонник. А в горы все еще ходишь?

– Из горноспасательной службы я ушел. Мне уже семьдесят, к твоему сведению.

– Да, – говорит Круглов, помолчав немного. – Два зажившихся на свете старика. И сколько это будет продолжаться, как думаешь?

– Об этом думать не надо. Ну, полюбовался восходом? Пошли обратно. Вера уже варит нам овес.

Они идут, не торопясь, к поселку.

– Не могу не думать об этом, – продолжает свою мысль Круглов. – Послушай, имею сделать заявление…

– Как говорят в Одессе, – вставляет Штейнберг.

– Шутки в сторону, Ленечка. То, что мы с тобой сделали, имеет значение эпохального открытия. Стабилизировать организм в пору его расцвета, на долгие десятилетия затормозить старение…

– Чтобы в один прекрасный момент рассыпаться в прах, как та высокогорная химера.

– Этот момент, возможно, и наступит, мы ведь точно не знаем… Но разве не компенсирует, не перекрывает его с лихвой долгая полнокровная жизнь без старческих немощей, без кряхтений, без слабости, которая валит человека на попечение родственников, если таковые есть, и хорошо еще, если готовы нести обузу?

– Да, конечно, но не приходило ли тебе в голову…

– Погоди, я доскажу. Открытие огромное. И оно подтверждено нашим с тобой опытом. Ты в свои семьдесят крепок, как… ну, как эта твоя палка. Я тоже не жалуюсь. Физически мы в хорошей форме. Многолетний результат налицо, и мы обязаны отдать наше открытие людям, так? Это оказалось трудно. Нам не поверили, нас разгромили братья-ученые. Нашу статью забодали завистники, ненавистники. Но кому легко давалось новое знание?

– Луи де Бройль, – замечает Штейнберг, – очень верно сказал: «Каждый успех нашего знания рождает больше проблем, чем решает их».