Девки

— А ведь это ты, Паруха? Вот диковина. Рада тебе, радехонька, — встрепенулась баба. Она подняла обеими руками мальчонку, отнесла его на ровное место подальше от воды и поставила в траву так, что он по колено утонул в ней. Парунька признала Марью.

— Нежданно-негаданно — гостья небывалая, — говорила Марья, в радости ударяя руками по бедрам, подходя к Паруньке ближе и рассматривая ее. — Батюшки, матушки, и на девку непохожа к городском-то одеянии.

— Да и ты уж не та, — ответила Парунька, обнимая ее за плечи. — Пойдем к шалашам. Твой это карапуз?

Она взяла парнишку на руки, понесла, вглядываясь в лицо, пробуя отгадать в нем природу отцовства.

— Вот, скажи, пожалуйста, ни на шаг не отстает от меня. Оставляю с бабушкой, так ревмя ревет. С собой на сенокос брать доводится, — говорила Марья. — На собрание сельсовета и то его с собой таскаю.

— Вылитый Санька! — сказала Парунька.

— Все так говорят.

У шалаша сидел Василий. Он пробивал косу. Спокойно погладив своей ладонью ладонь Паруньки, сказал: Приехала?.. Надо, надо. Живы, здоровы?

Парунька села рядом на разостланный подле потухающих углей чапан.

— Плох у нас отдых только, вот задача. Галдеж один. Все государственные дела решаем, как в городе: собрание за собранием шпарим... Не живут — торопятся.

Он покрутил головою, плюнул в ладонь, и снова раздалось звонкое тяпанье молотка о сталь. Марья уселась рядом с подругой.

— Плоше нашего отдыха не сыскать, — сказала Марья.

— То-то я гляжу, народ в лугах, а скошенного не видно.

— Трое суток сидим вот так, без дела, одни дискуссии. Дело-то такое получилось. Нам, артельщикам, выделили клин ближе к реке, где пырей выше, где место посырее, погуще трава. Приезжал человек из волости, землемер. Нарезал, а мукомольцы крик подняли: «Нам тоже режь, такая же артель». А единоличники говорят: «Грабь нас с обеих сторон. Мы что, в поле обсевки али нерусские?» — и тоже в обиду. Тут пропечатали в газете, что мы ложные колхозники. Ухватившись за это, единоличники кричат: «Коли на то пошло, мы тоже вступаем в артель для видимости, чтобы получше землю получить». А время идет, косить надо. Из рика приходила бумажка — не препятствовать нам в работе, а Вавила Пудов да Карп стоят на своем, что равенство, мол, должно быть между артелями. Обе советские. В Совете теперь председательствует Яшка Полушкин, скользкий человек, не понять, какую руку держит. Он тоже говорит: «Обе советские». Наши приступают мерить, а единоличники тоже кричат: «Не моги, пересмотр этому делу будет». Вот и сидим, выжидаем. Александр уехал, другой день в районе. Без Анныча пошло много хуже. Начинается драка лютая, и чем дальше, тем больше. Вот слышишь, опять шумиха. Каждое утро митинги.

Парунька увидела людей, идущих вдоль реки с косами на плечах. Впереди шаром катился дядя Петя. Махая руками в сторону колхозных шалашей, он говорил:

— Ваша артель — явная фикция. У вас скот в общий двор не сведен.

Карп, идущий за Петром, бросал ему в спину слова:

— Я вот насадил сад, развел скот, из песчаного поля да болота сделал рай земной. Так, выходит, я вроде перед народом провинился, что так стараюсь. Первыми людьми стали на селе золоторотцы, огарки, шантрапа. Только и слышу: «эксплуататор» — земля у него на отрубе. Я, милый человек, не эксплуататор. Я всю жизнь думаю, как лучше свое хозяйство поставить. И умирать буду, все стану сокрушаться: господи, как плохо я прожил. Если бы да с моим опытом сейчас жить начинать мне, так и в сто раз бы больше сделал. Выше Канашева бы был.

— Что ж, размежевка сил ясная, — решила Парунька. — В волости напрасно медлят.

— Вот, опять начинается, — поднимаясь сказала Марья. — Глянь, иди.

На взмыленной лошади прямиком к мужикам мчался Вавила Пудов. Лошадь вязла в мокрых местах, спотыкалась о кочки. Вавила, держась за гриву, усиленно махал картузом над головою, что обозначало, надо думать, необходимость собираться. Над лугами поднялся крик. Мужики, мокрые по колено от торфяной воды, не спеша сгруживались и садились на кочки.

Пудов, не слезая с лошади, вытер картузом липкое от пота лицо и тяжело завздыхал в знак какого-то исключительного события.

Парунька вместе с Марьей замешалась в толпе баб-артельщиц. Артельщики стояли своим гуртом, готовые ринуться в драку. Канашевцы держали в руках, кроме кос, еще железные вилы и самодельные штыки. Стояли стеной против стены.

— Видно, вы оглохли все от мала до велика, и от бога и от небес отреклись, — кричала Малафеиха, — видно, вы записались в басурманы и адовы сковороды подготовились лизать на веки вечные.

Единоличники сгрудились теснее, подошли ближе к ней и затихли. По-прежнему верещали только девки, привыкшие ко всяким историям. Злобный выкрик придушил их смех.

— Да перестанете ли вы, чертовы куклы?

— Видно, никому не интересно знать, — продолжала Малафеиха, — как нашу жизнь кое-кто собирается корежить — церкви в клуб превращать да спектакли разыгрывать перед иконами, да в алтаре кружиться и митинговать. Видно, вы того сами желаете и присоединяетесь к этому вполне!