Девочка и химера

В начале осени туристы и отдыхающие из Бигбери уже разъехались, так что старушка была рада новым постояльцам. Тем более что документы в порядке, девушка и правда как-то подавлена, видимо, перенесла душевную травму, старик о ней заботился, а в руках у миссис Ллойд хрустящая пачка фунтов за три зимних месяца. Дженни такой пачке денег даже не удивилась. Ее не волновало, откуда у Марко деньги, хотя в начале августа они еле-еле сводили концы с концами. После того что произошло, они стали, как чужие. В их вагончике было тихо и тоскливо. Дженни не хотела говорить ни с кем, а Марко молчал. Просто молчал, видимо, полагая, что лучшее лекарство – это время. Несколько раз он пытался наигранно бодрым голосом обсудить рождественское путешествие в Лондон или рассказать последние новости о Магусе, но каждый раз в ответ встречался с угрюмым молчанием девушки. Эта нарочитая бодрость была настолько не в духе Марко, что он сам чувствовал, как несуразно выглядит, тушевался и замолкал.

Она не интересовалась, куда разъехались остальные члены Магуса. Судьбы Людвига, Морригана, Эдварда и Эвелины, Джеймса, Дьюлы, Брэдли и всех остальных цирковых знакомых были ей безразличны. Не волновал ее и грядущий стандартный тест по успеваемости – за месяц она ни разу не прикоснулась к учебникам. Даже львенок, деливший с ней комнату и облюбовавший в качестве дома старую плетеную колыбельку, в которой Дженни спала еще совсем грудной, даже львенок, с которым они вместе столько пережили, не мог ее расшевелить. Она до сих пор не удосужилась придумать ему имя. Так и бегал зверь безымянным, отзываясь на звуки голоса и интонации знакомых людей. Иногда он даже раздражал ее своей неуемной энергией. Глядя, как он рвет ее детские варежки, которые запасливый Марко так и не решился выкинуть, она испытывала только глухое раздражение.

«Если бы не он, ничего бы не было, – точил ее сердце едкий червь. – Не купи его Брэдли, я бы не полезла ночью открывать клетку. И химера бы не вырвалась. И Калеб…» Так она терзала себя, накапливая злобу. А на маленький город от моря наползали туманы – они входили в город, отряхивая густые гривы на черных досках причалов, и текли под бледно-желтыми фонарями по узким улочкам, заглядывая в окна.

Дженни часами просиживала на втором этаже, наблюдая, как туманы берут город в плен, затапливают улицы так, что над их поверхностью проступают лишь крыши и мансарды. По стеклу струилась осенняя влага, а под окном день за днем шли волшебные звери тумана. Ей казалось, что распахни она окно и протяни руку, коснется их мягкой шерсти. И в этом их шествии ей чудилось волшебство – настоящее волшебство детских сказок, а не та страшная магия, которая существовала на самом деле. Спала ли она наяву? Грезила ли во сне? Кто знает. Дженни просто сидела у окна, смотрела, как уплывает вдаль душа, и чувствовала, что постепенно исцеляется в этом удивительном путешествии. Она была, как отравленный колодец с мертвой водой, внутри которого вскрылся звонкий ключ и очищает ее своим током.

Близился к середине октябрь, и Король Дуб, владыка лета, уже передал свою корону Королю Остролисту – повелителю зимы[43]. А Дженни все так же целые дни проводила на широком подоконнике, оборудовав себе удобное лежбище, накинув плед и примостив пару подушек под спину. Отсюда прекрасно просматривалась вся улица, и так хорошо было следить за туманами, что сходила она с этого насеста только перекусить или в туалет. Частенько она и засыпала на подоконнике, но просыпалась неизменно в постели – Марко каждый раз переносил ее в кровать. Эта тихая кротость и всепонимание деда начали бесить Дженни. Лучше бы он взял ее за плечи и потряс, как следует. Дал бы пощечину, надрал бы уши, устроил хорошую головомойку – такую, какие устраивал до того, как… как все сломалось.

Тот, прежний Марко, ни за что бы не допустил, чтобы она кисла целыми днями на этом дурацком подоконнике! Он бы живо согнал ее и отправил на турник, или кольца, или зубрить ненавистную математику. А этот только и делает, что носит ей горячий шоколад, подтыкает одеяло и гладит по голове с таким выражением на лице, будто она уже умерла, но почему-то не догадывается об этом, а сказать ей неприлично!

Дженни фыркнула. Она внезапно поняла, что впервые улыбнулась с тех пор, как исчез Калеб. Девушка еще раз повторила вслух его имя и поразилась – воспоминание о нем не вызвало чувства вины. Нет, она не оправдала себя, но острота пережитого ужаса, горя и страшной вины притупились, словно море унесло их в неведомые края. А взамен в душе крепло жгучее желание все поправить, рождалась вера, что это возможно.