Девочка по имени Зверёк

Франческа усердствовала от всего своего мерзкого сердца. Чуть ли не высунув язык. И спина Вероники была вмиг исполосована до крови. Ей было не просто страшно больно, но еще – она чувствовала себя до обидного беззащитно… Отсчитав положенные десять ударов, Франческа с сожалением опустила плеть и важно проговорила, будто приобщаясь к руководящему праву Лусии:

– Ступай к себе.

К себе?! Ну уж нет, хоть в этом Вероника не подчинится. И едва поправив на спине платье, она бросилась к падре.

Нашла его в исповедальной нише, сидящим по обыкновению на овчинном коврике, и, заливаясь слезами, упала к его ногам:

– Она не должна меня воспитывать! Не должна! Она просто права не имеет!

Падре не отвечал, и Вероника подняла взгляд. Он смотрел не на нее, но так печальны были его глаза, что ее слезы мгновенно пересохли. Чуть спокойнее она произнесла:

– Я знаю, что меня должны воспитывать мужчины: отец, брат, ты. Точно знаю, что так должно быть, так – правильно! Ты можешь и знаешь, как это делать, Лусия – нет! Она переделывает меня и мучает без всякого смысла!

Он перевел на нее свой пронзительно печальный взгляд, и Вероника вдруг почувствовала, что он говорит: «Той силы, на которую ты надеешься, той силы, которая была у Учителя, у меня нет!» И как это ни было прискорбно, это была правда. И как в подтверждение падре Бальтазар произнес:

– Многое приходится сносить без надежды на то, что когда-нибудь ситуация изменится. Приходится просто терпеть и…

– И тебе?! – Она перебила горячечно и почти молитвенно просила его взглядом дать отрицательный ответ: невыносимо было думать, что ее Учитель не тот, что был «раньше» – сильный, выдержанный, уверенный…

– И мне, – кивнул падре, и в сердце Вероники что-то захолодело, он же сдавленно проговорил: – Как же мне объяснить тебе? Здесь все не так. Не так! Я здесь задыхаюсь как в ловушке! Пойми, мне ничуть не легче, чем тебе!

«Здесь» – она поняла это: не в этом монастыре, не в этом городе, а – во всей этой жизни! И примерила слово «ловушка» к себе: Лусия, Франческа, невозможность вернуться под отчий кров, непрекращающееся смешение ситуаций и лиц – путаница в голове. Это ли не ловушка? Ловушка, из которой она (с течением времени все с большим усилием) вырывалась, ныряя в свои мечты, как птица в облака.

Она схватила его руку и, прижимая ее к щеке, с отчаянием зашептала:

– Что, что происходит – со мной, с тобой? Когда мы уйдем отсюда?

– Куда? – Падре болезненно поморщился и аккуратно освободил свою руку.

– В лес, к морю, в горы – куда угодно! Может быть, там ты вновь обретешь свою силу, прежнюю силу и… все вспомнишь?

Она протянула руку и осторожно, как больного, погладила падре по плечу. Он устало вздохнул и еле слышно проронил:

– Помоги-ка мне встать, дитя мое. Что-то мне сегодня нездоровится, и ноги не держат. Проводи меня.

Вероника с готовностью вскочила, и падре, ухватившись за ее локоть, встал – его рука заметно дрожала. «Да ведь он болен! – догадалась Вероника. – Я могла бы это заметить и раньше: глаза блестят, руки горячи и дрожат! Где были мои глаза?!» Она тут же забыла и про Лусию, и про плетку!

Вероника отвела падре в его покои и помогла улечься в постель. Его явно била лихорадка, и она тут же хотела бежать за лекарем или кликнуть еще кого-нибудь, но он, слабо потянув ее за рукав и усадив подле себя, едва разлепив губы, произнес:

– Мне… ничего… не нужно. Обычно помогает тишина и покой… Впрочем, было бы хорошо, если бы ты осталась… мне может потребоваться помощь… Но матери Тересии сейчас нет, и я, право, не знаю…

Сейчас Вероника была сильнее его и – решила сама:

– Я остаюсь. Я никуда не уйду, и ты можешь ни о чем не беспокоиться.

В ее словах, видимо, было достаточно твердости – падре успокоенно прикрыл глаза и только попросил пить. Вероника напоила его красным вином, разбавленным лимонной водой, и он провалился то ли в сон, то ли в забытье. Пока она не могла больше ничего сделать. Он сказал: покой и тишина – и не велел никого звать – оставалось только ждать.

Убедившись, что падре лежит удобно, она оставила его на короткое время – предупредить, что останется у постели больного, пока тот сам не отпустит ее. Лусия немало изумилась тем, что Вероника (после столь сурового наказания!) вот так запросто предстает перед ней без страха и покорности. И, сурово нахмурясь, не преминула одарить «свою дорогую младшую сестру» очередным нравоучением, которое последняя пропустила мимо ушей и, как только Лусия отстала от нее, помчалась со всех ног обратно. И хорошо еще, что по дороге ей попалась Катарина, которой Вероника «поручила» сыскать Анхелику и прислать с ней травы, что сушатся у Вероники в келье: «Вы не сможете выбрать нужные, так что несите все!» Катарина кинулась исполнять. «Хорошо, что у падре в комнате есть камин – я сделаю отвар».

* * *

Падре поправлялся небыстро. Несколько раз лихорадка принимала такой суровый оборот, что Вероника была готова бежать за помощью. От слабости он не мог говорить, но пронзительный взгляд воспаленных глаз останавливал ее: падре не разрешал звать никого – она не смела ослушаться.