Девушка из Англии

– Я бы… я бы очень хотела увидеть вас снова, Салим бен-Шахин.

Ее вдруг охватил страх: она почувствовала, что он уходит, уходит навсегда. Салим остановился у покосившейся деревянной двери и улыбнулся, ударив по ней кулаком.

– А я тебя, Джоан Сибрук. И мы еще встретимся, если Бог этого пожелает, – сказал он.

– Разве не достаточно того, что этого хотим мы? – спросила Джоан, но Салим ей не ответил. И снова шевельнулось тревожное ощущение, будто она заметила в нем нечто, чего пока не могла определить. Она обратила на это внимание еще в Тануфе, когда он мылся в фаладже, и оно проскользнуло в только что сказанных им словах. – А как же верхнее плато, Салим? – спросила она. – Вы обещали взять меня туда.

– Я же сказал, что постараюсь. Но сперва я должен пойти туда один. Мне надо поговорить с нашими командирами и узнать, что произошло в мое отсутствие. Если такая возможность представится, я за тобой вернусь.

Салим поручил Джоан заботам хозяйки ее нового дома, которая, казалось, совсем не удивилась, увидев их. В горах, как поняла Джоан, новости передавались быстро, не хуже, чем по телеграфным проводам. Вскоре Салим простился и ушел. Без него Джоан почувствовала, что цепь последнего удерживающего ее якоря оборвалась, и теперь ей предстояло самой плыть по океану, находясь всецело во власти стихий.

Фариза, мать Билала, была дородной женщиной, молчаливой, но не угрюмой, ослепшей на один глаз из-за трахомы. Ее дни проходили за молитвами в тесной и неказистой боковой комнатке крошечной мечети, в которую Джоан не разрешалось входить, а также за приготовлением пищи, штопкой, уборкой дома и поддержанием огня в очаге, не говоря о стирке одежды и белья в глубоком каменном бассейне, вокруг которого собирались все женщины деревни, чтобы попеть, поговорить и поругаться друг с другом. Теперь Джоан своими глазами видела, в каком безвременье живет Оман. После наступления темноты жизнь здесь продолжалась при свечах, а еду готовили на углях. Вне дома все женщины надевали никабы, но все равно, похоже, узнавали друг дружку еще до того, как было произнесено первое слово. Сначала Джоан понятия не имела, как они это делают, но через несколько дней сама стала подмечать отличия как у самой Фаризы, так и у длинной череды ее дочерей, двоюродных сестер и соседок – характерную сутулость, оттенок глаз, особенности походки. Да и по тому, как на нее здесь смотрели, она понимала: никаб и абайя не обеспечивают ей никакой анонимности.

Потянулись дни, исполненные особого мерного ритма, и Джоан погрузилась в тишину. Фариза и другие женщины не говорили по-английски, Джоан же освоила по-арабски только слова приветствия и благодарности. Фариза давала ей поручения. Слов девушка не понимала и ориентировалась по жестам, которые их сопровождали. Джоан догадывалась об их значении и старалась, насколько возможно, быть полезной. Именно так Мод жила в течение многих десятилетий и не жаловалась. Джоан тоже старалась быть довольной и следовать по стопам своего кумира. Но Мод свободно говорила по-арабски, а Джоан без языка чувствовала себя оторванной не только от окружающих, но даже от самой себя. Ей было одиноко. Каждую ночь она сидела у дома, глядя в бескрайние звездные просторы, и любовалась полной луной, красноватой, когда та поднималась над пустыней, а потом становившейся серебристой, проплывая над горами. Она не могла себе представить, что это те же самые небеса, которые она видела в Англии. Картина была настолько красивой, что ее вновь охватывал трепет, который она ощущала девочкой, мечтая об Аравии. Но она понимала, что это чувство родом из детства и в настоящем его нельзя удержать. Ему было место в сердцах тех, кто еще верил в волшебство.

Джоан узнала, куда ведут крутые ступени между террасами, узнала, кто ухаживает за длинношерстными коричневыми козами, объедающими листья с кустов, растущих между скал. Она смотрела, как вóроны сторожат полуразвалившиеся останки древней круглой башни, как голуби обхаживают голубок на крышах домов. И она все время думала – думала, отгоняя мух с приготовленного Фаризой мяса, думала, держась за один из концов мокрой простыни, из которой выжимала воду. Она думала о матери и о Даниэле, позволяя своей любви к ним охватывать сердце железными обручами. Она думала о Чарли Эллиоте и о том, как за напускной беззаботностью он скрывает что-то другое, лучшее, лежащее в глубинах его души. Она была в этом уверена, что бы ни говорила Мод. Затем она думала о Рори.