Девушка на качелях

Совершенно расстроившись, я повел Карин в Музей Уоллеса, втайне надеясь обрести некоторое утешение, любуясь севрским фарфором. Величественные, богато изукрашенные супницы и блюда, сияющие bleu de roi[74], эти символы королевской власти, не ведающей сомнений и внутренних терзаний, отметающей все возражения фразой «L’État, c’est moi»[75] и пока еще далекой от «Après nous, le déluge»[76], улучшали мне самочувствие, будто своего рода плацебо.

Моя задумка сработала превосходно. Севрский фарфор не только успокоил меня, но и совершенно очаровал Карин, потому что его чрезмерная роскошь и изысканность вполне отвечали ее вкусам.

Равно как и картины Буше. Я совсем забыл, что они выставляются в этом музее. Мы вошли в крошечный зал, и Карин остановилась, изумленно глядя на «Венеру и Вулкана» и на «Плененного Купидона». Я смотрел на них – и смотрел на нее.

– Ах, я и не представляла… – прошептала она. – Невероятно… Не может быть… Кто это рисовал?

Я рассказал ей о Буше и о фаворитках Людовика XV.

– Понятно. Что ж, если бы я была королевой, я бы поступила точно так же.

– Ну, уж тебе-то льстивая кисть Буше без надобности.

– Дело не в надобности, Алан. Он бы рисовал для моей… для роскоши. Украсил бы мое наслаждение, как гостиную. – Помолчав, она добавила: – И когда мятежники – они же этого короля казнили… ну, или следующего, как ты мне рассказывал… а вот эти картины не уничтожили, а сохранили, чтобы среди дурацких мушкетов и прочей ерунды эти полотна продолжали говорить то же самое, что когда-то заявляли королю. Картины знали, что их не смогут уничтожить.

– А вдобавок картины стоили больших денег.

Она оглядела галерею:

– Где та знаменитая картина, про которую ты мне говорил? Там, где девушка на качелях?

Фрагонара она рассматривала молча, наморщив лоб.

– Да, хорошая картина. Очень умно, очень мило. Но, знаешь, он ведь насмехается. Хихикает. Так всегда хихикают, когда насмехаются над тем, над чем насмехаться не стоит. А вот Буше – он не хихикает. Он понимает.

– Но… – замялся я.

Она обернулась и взглянула мне в лицо:

– Между прочим, вчера с тобой в прятки никто не играл.

Немного погодя, любуясь пейзажем Гоббемы, Карин (я отошел от нее на несколько ярдов) выронила сумочку. Служитель в мундире оказался расторопнее меня и, почтительно сдернув фуражку, поднял сумочку и вернул хозяйке. Карин поблагодарила его и несколько минут расспрашивала, а выходя из галереи, оглянулась и с улыбкой помахала ему рукой. У меня создалось впечатление, что он надолго запомнит этот случай.

К тому времени, как мы, покинув Музей Уоллеса, отправились на встречу с Тони, я почувствовал себя намного лучше. Мысли больше не путались. Мне стало ясно, что мир следует воспринимать как своего рода пирамиду, в единственную точку которой – в вершину – изливается красота и обаяние Карин. Находиться в этой точке, сознавая, что такие блага непостижимым образом ниспосланы мне, – обязанность деликатная и взыскательная, но дарующая несравненную радость, превыше всяких иных благ. И мое мнение подтверждалось реакцией всех, кто так или иначе сталкивался с Карин.

Не стал исключением и Тони. Встреча преподобного Фрэнсиса Килверта с Мэри-ирландкой в поезде между Рексемом и Честером меркла в сравнении со встречей Тони и Карин. Очевидно было, что Тони воспринял мои восторженные рассказы с определенной долей скептицизма и не питал особых ожиданий в отношении Карин, которая, как обычно, была так же естественна и непосредственно очаровательна, как волны, набегающие на берег в разгар лета. Я предупредил ее, что Тони – мой добрый друг и священник, который с радостью обвенчал бы нас, однако же не собирается ни критиковать ее решение, ни разубеждать ее, а, наоборот, разделяет ее чувства и приехал в Лондон лишь затем, чтобы познакомиться с ней и помочь уладить наши дела.

Сознательно отступив на второй план, я с удовольствием наблюдал за их беседой. Мне, будто защитнику Фрины, совершенно не требовалось принимать участия в разговоре. Вдобавок я сообразил, что в дальнейшем так оно и будет, всегда и везде. Карин очаровывала всех, с кем встречалась. Верная своему слову, она, как и обещала, уже делала меня счастливее всех на свете. Я готов был идти куда угодно, заниматься чем угодно, лишь бы Тони это тоже нравилось.

Не помню, о чем именно шла речь, но хорошо помню общий настрой и тон собеседников. Я с удовольствием слушал их разговор, непринужденный и сердечный, но не без дружеского подшучивания. В какой-то момент Карин со смехом заявила: «Нет, в этом вопросе мы не придем к единому мнению», а потом Тони, качая головой, сказал: «Вы сумеете убедить кого угодно, но я все-таки не изменю своей точки зрения».