Девушка-невидимка

Понадобился бы изрядной толщины том, чтобы изложить причины, которые превратили счастливого когда-то Вернона в горестного страдальца, неизменно державшегося внешних атрибутов скорби, малейших, но заветных символов потаенной тоски. Генри, единственный ребенок сэра Питера Вернона, был избалован отцовским вниманием настолько, насколько жестокий и деспотичный нрав старого баронета мог такое позволить. В доме его отца также воспитывалась юная сирота, которая была окружена щедростью и лаской, но притом испытывала почтительный страх перед сэром Питером; старик был вдов, и двое детей оставались единственными людьми, над кем он мог иметь власть и кому мог посвятить свои заботы. Розина была девочкой веселой, немного застенчивой, всячески старавшейся избегать неудовольствия своего опекуна, но такой послушливой, добросердечной и ласковой, что испытывала на себе переменчивость его нрава еще реже, чем Генри. Это старая история: товарищи детских игр, они позднее стали влюбленными. Розина и подумать не смела о том, что сэр Питер, возможно, не одобрит их тайную привязанность и клятвы, которые они принесли друг другу. Но порой девушка утешалась мыслью, что, быть может, она действительно предназначена в невесты своему Генри и воспитывается вместе с ним из соображений их будущего брака; и Генри, хотя и чувствовал, что причина не в этом, решил, как только достигнет совершеннолетия, тотчас объявить – и исполнить – свое желание взять в супруги милую Розину. Пока же он тщательно остерегался обнаруживать раньше времени свои намерения, желая уберечь возлюбленную от притеснений и обид. Как нельзя более кстати, старый джентльмен был слеп; он безвыездно жил в деревне, и влюбленные проводили время вдвоем, не опасаясь упреков или надзора. Довольно было, чтобы Розина раз в день играла на мандолине и пела для сэра Питера, когда тот ложился вздремнуть после обеда; она была единственной женщиной в доме, кроме служанок, и могла распоряжаться своим временем, как ей угодно. Даже когда сэр Питер сердился, ее невинной нежности и милому голоску удавалось смягчить грубость его нрава. Если когда-нибудь человеческая душа обитала в земном раю, это была душа Розины в ту пору: ее чистая любовь вдохновлялась постоянным присутствием Генри; они всецело полагались друг на друга, уверенно смотрели в будущее, и потому их жизненный путь представлялся им усеянным цветами и не омраченным никакими тучами. Сэр Питер был для них незначительной помехой, которая лишь прибавляла прелести их свиданиям наедине и побуждала более высоко ценить их влечение друг к другу. Но вдруг в Вернон-Плейс возникла зловещая фигура вдовой сестры сэра Питера, которая своим злобным нравом уже свела в могилу собственного мужа и детей, а теперь явилась, подобно гарпии, алчущей новых жертв, под братний кров. Она до срока обнаружила взаимную привязанность ничего не подозревавшей влюбленной четы. Она сделала все, чтобы поскорее донести свое открытие до брата и, удерживая его ярость, одновременно распалить ее. Стараниями тетки Генри внезапно был отправлен в заграничное путешествие, и с этого момента открылся простор для гонений на Розину. Тогда из множества поклонников прекрасной девушки, которых при единоличной власти сэра Питера ей было позволено – нет, почти велено – отвергать (так ему хотелось ради собственного успокоения держать Розину при себе), выбрали самого богатого, определив его ей в женихи. Притеснения, которые она теперь сносила, язвительные насмешки зловещей миссис Бейнбридж, безрассудный гнев сэра Питера оказались тем ужаснее и сокрушительнее, что были для нее непривычны. Всему этому она могла противопоставить лишь безмолвную, печальную, но неизменную твердость: никаким угрозам, никакой ярости не удавалось исторгнуть из нее ничего, кроме трогательной мольбы не осуждать ее за неповиновение тому, чему повиноваться она не могла.

– Во всем этом наверняка есть нечто, скрытое от нас, – говорила миссис Бейнбридж. – Поверьте мне на слово, братец; она состоит в тайной переписке с Генри. Давайте увезем ее в ваше уэльское поместье, где никто из этих нищих дармоедов не сможет ей пособить; и увидим, покорится ли она нашей воле.