Девушка с букетом

Но даже трусы не насмешили Варю. Она с тоской подумала: ведь начала было уже засыпать! Ведь уже почти получилось! Переключиться бы на что-нибудь с этого кошмара при свечах! Странно, а ведь картины-фантазии – не цветочные, а те, с условным названием «счастье», – последние два дня совсем не появляются… Наверное, мозговые центры, которые за них отвечают, не реагируют на Зотова – Варя первый раз за это время назвала его в мыслях по имени и даже вздрогнула, словно он мог ее услышать.

Надо волевым усилием заставить себя думать о чем-то приятном, плавно перетекающем в сон. И Варя начала перебирать самое-самое: вот их семья на озере, мама расстилает коврик и выкладывает вкусности… они с Леной сбежали с физкультуры и гуляют в парке, поскрипывают зимние, засыпанные снегом карусели… поездка в Чехию – крыши, мосты, движущиеся фигурки в часах на башне… она колдует над чешуйками луковиц гладиолуса, и получаются причудливые деревья и птицы, похожие на хохломскую роспись – там, на неведомых дорожках… Нет, нет, все не то! В приятных мыслях ощущалась отчетливая принудительность, с которой никакой плавный переход в сон невозможен. И если хоть на миг прекратить волевые усилия, плотину прорвет и все приятное снесет теми, другими мыслями!

Сцепить зубы, головой – в тумбочку, ночь продержаться… До утра… И вдруг она увидела не гладиолусовый лес, а настоящий сосновый, и себя в нем, и сегодняшнего знакомого Виктора, и свежий, незавядший папоротник по колено. Они с Виктором шли и разговаривали – о том же, о чем разговаривали наяву, – и это было так хорошо, что все «зотовские» симптомы исчезли, как от сильнейшего обезболивающего. И Варя всё шла, шла среди сосен и папоротника, и ей хотелось только одного – идти дальше, и одновременно удивлялась: как это похоже на «картины счастья», которые можно смотреть раз за разом, и не надоедает, и не требуется продолжения… должно быть, потому, что дело не в событиях, а в состоянии подлинности… неподдельности этого счастья… Но ведь то, что проплывает сейчас в голове, – не фантазия, а простая реальность, пусть и бывшая – воспоминание… а воспоминания никогда раньше так на нее не действовали…

Но разбираться было лень, анализировать – невозможно. Единственное усилие, которое смогла предпринять Варя, – это приподняться, дотянуться до кармана плаща, висящего на спинке стула, и извлечь оттуда мармеладных лягушек – чтобы блаженство было полным, и заснуть с лягушкой за щекой.

Едва проснувшись, Варя кинулась к телефону, чтобы отменить сегодняшнее свидание и какую-то вечеринку – а значит, отменить и все вчерашнее, и вообще – все это удачное, перспективное знакомство. Покончить с ним сразу – и успокоиться, и по возможности не вспоминать. Взгляд скользнул по часикам, лежащим на столе: ой, неужели восемь утра? В самом деле? А чего же она вскочила? А собиралась спать до обеда! Но спать не хотелось совершенно. Но и звонить в такую рань в выходной – неприлично. Все (называть имя Зотова ей по-прежнему не хотелось) еще спят. Надо после девяти. Или десяти. А самое надежное – после одиннадцати.

Да, это был другой день, но мысли поползли прежние – продолжение ночных. Опять эта брезгливость к собственному телу, которое ее постыдно предало, насладившись близостью с первым встречным, – или это она его предала – или саму себя – если начать разматывать, только умом тронешься!

Варя выглянула в окно: надо поскорее идти на свежий воздух, чтобы проветрить, провентилировать дурную головушку. Но за окном одиночные капли ударяли по листьям сирени – и отдельные листья проваливались, как клавиши под невидимыми пальцами. Только этого не хватало! Варя заметалась, почувствовав себя запертой. Нет, нет, сейчас она выпьет кофе, почистит зубы – а дождик тем временем перестанет, и она сможет выйти на волю, на вольный воздух! Но когда она привела себя в порядок, на сирени играли уже все листья, быстро-быстро, и это немое кино озвучивала водосточная труба, льющая в бочку воду.

Заточили. Не выйти. Опять то же самое! Ночь продержалась – теперь день простоять. Весь день – здесь, одной?! И не весь день, а каждый – какая разница, здесь ли, в Переславле… Теперь Варя знала, о чем спрашивали старые стены дома, робко заглядывая ей в глаза, – будет ли все как прежде? – и знала убийственный ответ, что не будет. То есть не будет, как прежде, хорошо: вся семья вместе, и все, словно приближение выходных, торопят будущее, от которого ждут только самого лучшего – как будто листочки отрывают от толстого календаря, и все они интересные… А будет, как прежде, плохо: половины семьи уже нет, и ни прежние ее члены не войдут сюда, ни новые не появятся, все будет ветшать, все будут стареть, а она, Варя, находить интерес днем – в работе, а по вечерам – в цветочных картинах, и только. Потому что никакого счастья ей не полагается, ни настоящего, ни рукотворного. А полагается только сидеть одной по вечерам и забываться в своих картинах, и тех и других…

Надо на работу в музей позвонить и сказать, что она во вторник возвращается и никакого отпуска догуливать не будет.