Девушка с нижнего этажа

— Это Шан задолжал отцу Билли Риггса денег? — спрашиваю я, не сдержавшись.

Старина Джин кивает.

— Сколько он был ему должен?

— Больше, чем мог себе позволить.

По лицу Старины Джина пробегает тень, как будто над его головой пролетел ворон.

— Кто написал это письмо?

— Слишком много вопросов. Иногда лучше не вмешиваться. Река выбирает самый быстрый путь…

— Огибая камни. Да, я знаю. Но река всегда чувствует, что камни есть, куда бы она ни текла. — Мой голос крепнет по мере того, как вскрываются раны. — А иногда камни оказываются острыми, но мы делаем вид, что нам не больно, и, склонив головы, движемся дальше. Но откуда возьмутся перемены, если мы вечно ведем себя как кролики: прячемся и боимся?

— Джо!

При взгляде на взволнованное лицо Старины Джина мне становится стыдно.

— Никакие мы не кролики. — Свернув письмо, он передает его мне. — А об этом мы больше не говорим.

У Старины Джина что-то клокочет в груди, и он уходит в свой угол, сдерживая кашель, будто упрямый ребенок.

Я закрываю лицо руками, пытаясь сдержать рвущиеся наружу рыдания. Единственный любящий меня человек сегодня совсем не торопится проявлять свою любовь.

Наутро в трамвае ощущается еще большая неразбериха. Все больше недовольных озвучивают свои возражения или оставляют их при себе; многие просто не знают, как быть. Некоторые решают ходить пешком, но этот путь закрыт для слабых и немощных. Мы со Стариной Джином сидим в середине трамвая; у него подергиваются плечи — так бывает, только когда он устал. Я стараюсь не думать о нашем вчерашнем разговоре, но судьба загадочного Шана не перестает меня занимать. После того как Старина Джин отказался пролить свет на эту историю, она кажется мне вдвое таинственнее.

Когда мы добираемся до поместья Пэйнов, я вхожу в кухню к Ноэми, и на меня обрушивается запах бекона и… браги. Сидящий за столом Мерритт склонился над стаканом с чем-то желтым. Напротив него устроилась Ноэми, перебирающая кукурузную крупу.

— Доброе утро, — Ноэми натянуто улыбается мне. Наверное, думает о новых правилах проезда в трамвае.

— Доброе утро, мистер Мерритт, доброе утро, Ноэми. — Я принимаюсь сервировать поднос.

Мерритт закрывает уши руками.

— Хватит шуметь.

Вот почему на кухне пахнет брагой. Под глазами у Мерритта фиолетовые круги, а волосы зачесаны на одну сторону, словно поваленная ветром пшеница.

— Зажмите нос и выпейте залпом, — произносит Ноэми. — Как отцовское виски вчера вечером. Говорят, вы всем рассказали о своей первой любви.

— Что? — стонет Мерритт.

Ноэми вытаскивает из крупы довольно крупный камешек и встает, чтобы помешать овсянку.

— Не волнуйтесь, имени ее вы не назвали. Вы сказали только, что у нее черные как смоль волосы и жемчужные зубы.

Мерритт украдкой бросает на меня взгляд покрасневших глаз и поднимает стакан как бы в мою честь.

— Что ж, тогда за первую любовь. — С этими словами он осушает стакан, несколько раз дернув кадыком. Потом начинает обнюхивать стакан.

— Пахнет водой из канавы. Что это было?

— Желтки, вустерский соус и щепотка белого перца. В перце весь секрет. Он помогает там, где мы этого совсем не ждем: от отеков, синяков и похмелья.

Мерритт закашливается, с глухим стуком ударяя пустой стакан о стол. У него начинает дергаться грудь, и он, зажав рот одной рукой, выбегает во внутренний двор.

— Никогда не подводит, — пожимает плечами Ноэми, помешивая кашу. — Сегодня у нас овсянка и персиковый джем. Дикобразу придется либо поесть, либо остаться голодным. Август стал последней каплей. Особенно сейчас, когда с трамваями такой кавардак. Сегодня велосипед мог бы здорово меня выручить.

— Она не станет это есть.

Ноэми со звоном передвигает кастрюли на плите.

— Ладно, — вздыхает она. — Я приготовила ветчину. Отрежь себе, если хочешь.

Я с готовностью хватаюсь за нож.

Ноэми вытирает руки о фартук.

— Я все думала о суфражистках.

— Что именно?

— Пятнадцатая поправка должна была улучшить нашу жизнь, ведь наши мужчины получили право голоса. Но тут у нас стали забирать и это. Как будто нам под нос ставят тарелку с горячим печеньем, и не успели мы попробовать, как с нас требуют пять долларов. А если придешь с пятью долларами в кармане, то тебе все равно откажут. Тебе зададут задачку: если у тебя есть шестнадцать кур и тридцать семь петухов, то где похоронен Резерфорд Б. Хейз?

— Не знаю, при чем здесь птицы, но Резерфорд Б. Хейз родом из Огайо.

— Неверно. Это вопрос на засыпку. Хейз еще жив. Я к тому, что все специально усложняют. Так вот, если женщины получат право голоса, возможно, у нас откроется второе дыхание. Мы упорнее включимся в борьбу. Суфражистки говорят, что Пятнадцатая поправка должна была дать право голоса всем гражданам, не только мужчинам. Мы должны этого добиться. — Ноэми энергично перемешивает похлебку. — Только представь, Джо: если женщины получат право голоса, то все вокруг может измениться. — Ноэми стучит о край кастрюли ложкой и гремит крышкой. — Собрания проходят в понедельник вечером в баптистской церкви. Если хочешь, пойдем вместе.