Девушка в синем

В газете «Либер-Суар» Сильвен Пешерель разносит в пух и прах наш спектакль. О «Весне» она пишет: «К счастью, Нина Тихонова спасает положение — о ней мы еще будем говорить особо, она исключительна…» Хорошо она отзывается и о Мари-Луиз Дидион в балете «Олень».

Мой личный успех был бесспорен и чрезвычайно радостен, но Французский балет в последующие дни был изничтожен окончательно. «Весна» больше не давалась и погибла в общем кораблекрушении.

В балетных кругах я произвела, однако, большое впечатление и привлекла внимание многих критиков: Леандра Вайа, Фердинандо Рейна, Жана Дорси, Жиннет Шаберт, Дины Магги, которые поддержали меня своими благоприятными отзывами. Гончарова, Ларионов, Лев Зак, Леонид Берман и вдруг заобожавший меня Анатолий Шайкевич азартно строили планы моей собственной балетной группы. Импресарио — Бушонне, Вальмалетт, Гринберг — навострили уши. Вновь обретенная Преображенская проходила со мной свои коронные роли: «Коппелию», Кошечку из «Спящей Красавицы», «Прелюд» из «Сильфид», который Фокин в этом балете, созданном в России под названием «Шопениана», поставил специально для нее. Серж Лидо[256] сделал серию моих фотографий, появившихся в больших журналах — в «Нуар э Блан» даже на обложке.

Как раз тогда Ирина Лидова организовала лекцию и спектакль, посвященные памяти Вацлава Нижинского, как полагали, убитого немцами в Будапеште (слух, который впоследствии не подтвердился). Она предложила мне выступить на нем одновременно с Жанин Шарра, Иветт Шовире, Этери Пагавой, Натали Филиппар, Эдмондом Одраном, Жаном Бабиле и Сержем Реджиани[257]

.

Пожалев, что уже слишком поздно, чтобы добавить мое имя на афише, я все же с радостью согласилась. Мое выступление понравилось. Меня особенно порадовало горячее одобрение Сержа Перетти, первого танцовщика парижской Опера, который обычно был скуп на похвалу.

Проекты редко осуществляются сразу. Пока что я все еще с Французским балетом продолжала турне по стране.

Торжественный спектакль в Реймсе по случаю победы незабываем. (Там размещался тогда Генеральный штаб Союзных армий.) Сегодня я, вероятно, не узнала бы этот город, где тогда все было превращено в исполинский военный лагерь. Знаменитый собор, где когда-то свершались торжественные коронации властителей Франции, был сверху донизу обложен мешками с песком, сберегавшими его от бомбежек. До самого горизонта виднелись бесчисленные палатки и бараки, занятые военными, одетыми в защитную форму. Мы тоже спали в палатках и были горды участвовать в таком историческом событии.

Полковник Американской армии — организатор спектакля — спас меня от заражения крови. После представления, с трудом мною законченного, он пришел в ужас от вида моей раненной на репетиции ноги. В пустой подземной кухне, единственном месте, где можно было найти горячую воду и где, как в «Алисе в стране чудес», все, рассчитанное на целый полк, было гигантских размеров, он великодушно и долго накладывал на нарыв горячие компрессы.

В Реймсе Жан-Жак начал репетировать со мной роль Мелисанды в своем балете «Пелеас и Мелисанда»[258] — роль, которая меня очень увлекала. К сожалению, этот балет тогда не был им доведен до конца.

Тем временем в Париже Нина Вырубова[259], которая для меня остается одной из самых великих балерин своего времени, получила тогда чрезвычайно ее заинтересовавший ангажемент в Балете Елисейских полей. Беда заключалась, однако, в том, что она была связана контрактом на гастроли в Бельгии и Голландии. Ее импресарио все же сжалился. Спешно срепетировав со мной свое классическое па-де-де в стиле «Арлекинады», Вырубова меня ему представила, и после просмотра он согласился принять замену. Кажется, в Роттердаме произошло забавное недоразумение. На фасаде театра, где мы выступали, громадные световые буквы оповещали: «Вырубова»!

Приехав из Монте-Карло, я сблизилась с Гончаровой и Ларионовым — друзьями мамы и брата. Высокий, мощного сложения, Михаил Федорович Ларионов (мы его звали Мишенька), действительно напоминал большого уютного плюшевого мишку. С низким лбом, гладко, на прямой пробор расчесанными волосами, шустрыми голубыми глазками на широком лице, он мог сойти за прототип русского мужика. Но он был прекрасно воспитан, утончен и от своих деревенских соотечественников унаследовал только беспредельную славянскую лень. Мишенька был согласен делать только то, что его очень занимало. Художник редкого оригинального таланта, он расходовал свой труд с чрезвычайной экономией и с нескрываемым удовольствием подсовывал Гончаровой все театральные заказы, не слишком его увлекающие.