Девушка в синем

В течение нескольких лет жизнь сделалась тогда к нам милостивей. В нашей любимой квартире под крышей старинного особняка, в одном из самых прекрасных кварталов Парижа, было уютно, красиво и комфортабельно. Как пристало каждому очагу, над нашим царил маленький домашний гений — Жозефина, прозванная братом Фуфу. Приземистая, коротковолосая, с проседью, она как ежик целый день быстро-быстро перебирала короткими ножками, развивая в квартире бурную деятельность, в которую лучше было не вмешиваться. Да и незачем! Все, что делала Фуфу, было отменно. Больше всего она ценила уважение к себе, и мы на него не скупились. Фуфу имела свои принципы, и восставать против них было бессмысленно. Веселая, она любила шутки, но в меру. Никакие силы не могли заставить ее сесть с нами за стол обедать или перестать обращаться к нам в третьем лице. Преданна она была нам безгранично и обожала брата. Однако если он считал желательным что-либо изменить в ее деятельности, то дипломатично предоставлял мне довести это до ее сведения (от моего имени, конечно).

В начале войны 1914 года в деревушке Северной Италии ее отец, успевший произвести на свет одиннадцать детей, булочник по профессии, был мобилизован простым солдатом. В семь лет Фуфу уже работала по десять часов в день на фабрике; разбор шелковичных червей тогда производился детскими пальчиками. Ей было пятнадцать, когда какая-то графиня привезла ее в качестве своей горничной в Париж. Устояв перед соблазнами «города всех грехов», Фуфу осталась барышней, чем очень гордилась. Ее, почти неграмотную, природа наделила живым умом, чувством юмора и инстинктивной способностью во всем с первого взгляда находить самое лучшее, будь то старинная мебель, одежда, живопись, еда или душевные качества людей. Иными словами, Фуфу была снобом, каких мало, и не признавала посредственного. Свойство это она проявляла не только в отношении себя (обувь она носила исключительно сделанную по заказу), но и в отношении нашего домашнего обихода. Безукоризненно честная, Боже мой, сколько она тратила, покупая только самое лучшее в лучших магазинах!

В соседней квартире, где когда-то жил Ламартин, молодая хозяйка купила столик. «Хм!! — комментировала Фуфу. — Разве она — дама?! Стеклянный столик и Ламартин!» Мы не решились спросить, кто, по ее сведениям, был Ламартин, но столик действительно в квартире детонировал.

С французским языком у нее были нелады, что иногда приводило к забавным результатам, но она была любознательна. Задумчиво глядя в окно на красный диск зимнего солнца, она как-то меня спросила: «Мадемуазель, луна и солнце — это одна и та же персона?»

Достигнув восьмидесяти лет, Фуфу решила ретироваться в родную деревню, но, видимо, там скучала, и каждый год перед Рождеством я ездила за ней в Италию. Она проводила у нас зиму. Затем, после Пасхи, я водворяла ее обратно. Мы любили Фуфу, и она нас любила.

Летом мы с братом, за которого я не переставала дрожать, уезжали теперь на юг. Как же обойтись без фестивалей в Экс-ан-Прованс, где во дворе старинного дворца архиепископов под бархатным ночным небом стрекозы вторят Моцарту? Как не наглядеться на все в бурном Авиньоне[291]? Не послушать грандиозные оперы на просторах Арены ди Верона[292]? Не забежать в музей Ла Скала, не навестить в Венеции могилу Дягилева, не отдохнуть от жары в зеленом раю долины Адиче, не полюбоваться там древними фресками в крошечных капеллах и средневековых замках, не подышать воздухом снежных вершин Доломит?!

Антонио Гадес

Жан Бабиле. На фотографии надпись: «Нине — с нежностью. Жан Бабиле. 1984»

Обложка книги Андрея Шайкевича о Серже Лифаре

Серж Лифарь, Нина Тихонова и Андрей Шайкевич. Венеция, 1963

Андрей Шайкевич

Обложка книги Андрея Шайкевича об Ольге Спесивцевой

Вручение Нине Тихоновой почетной награды «Орден Искусств и Литературы»

Брат, деливший свое время между обязанностями инженера-консультанта «Вестингауза» и балетной критикой, не пропускал ни одного спектакля. На них мы встречались с друзьями-критиками, артистами, музыкантами, и он, как всегда, с жаром отстаивал свое мнение.

Здоровье его было давно подорвано, но он не желал с этим считаться. Он любил жизнь от самых высоких ее проявлений до простейших подробностей, мимо которых столько людей проходят как слепцы. Все виды искусства были ему дороги, он их проникновенно чувствовал; в музыке всему предпочитал Баха и Моцарта; про математику говорил, что она сродни поэзии. В последние годы жизни он особенно любил балет, его невесомую гармонию, победу духа над законами физики, воплощение лучших порывов человеческой души. Поэт, он не опасался верить иллюзии и говорил, что без нее нельзя жить. К людям он был милосерден и бережен, доверял каждому и не сердился, когда его обманывали; утверждал, что редко бывают совсем плохие люди, ибо в душе каждого, даже дурного, есть «кусочек голубого неба». Его все любили, но не все достаточно понимали.