Диалоги об Атлантиде

Мною, друг мой, ничего не означишь: в отношении к красавцам я просто белый шнур[354]; мне почти все в этом возрасте кажутся прекрасными. Потому-то я только удивился росту и дородству Хармида; а другие, по-видимому, любили его, так как появлением его были поражены и смешались; большая же часть угодников шли за ним. Впрочем, в нас – мужчинах удивление было еще не так удивительно: я обратил внимание на детей и заметил, что и из них никто, даже самый меньший, не глядел ни на какой другой предмет, но все смотрели на Хармида, будто на статую.

Ну что, Сократ, как тебе кажется молодец? – спросил меня Херефон; не правда ли, хорош лицом? – Чрезвычайно, отвечал я. – А если бы он захотел раздеться[355]; то ты забыл бы и о его лице: так он статен! – Это мнение Херефона подтвердили и другие. – О Иракл! воскликнул я, да такой человек, судя по вашим словам, непреодолим, если обладает еще одною безделицею. – Какою? спросил Критиас. – Если он благороден по душе, сказал я. Ведь кто – из вашего дома, Критиас; тому, может быть, и прилично быть таким. – О, в этом отношении он тоже весьма хорош и добр, был ответ. – А что, не раздеть ли нам ее[356]

, сказал я, и не посмотреть ли на нее прежде, чем на статность? Ведь находясь в таком возрасте, Хармид, может быть, охотно уже разговаривает. – И очень, отвечал Критиас; к тому ж он и философ, да еще, как иным и ему самому кажется, весьма поэтический[357]. – Вот эта-то красота, любезный Критиас, сказал я, перешла к вам издалека, от родства с Солоном. Так потрудись же позвать и покажи юношу; ведь ему, хотя бы он был и моложе, не стыдно беседовать с нами при тебе, его надзирателе и двоюродном брате. – Ты хорошо говоришь; позовем. – Мальчик! – крикнул он слуге, – позови сюда Хармида, и скажи ему, что я хочу представить его врачу, по случаю болезни, на которую он недавно жаловался. – Потом, обратившись ко мне, примолвил: Хармид, недавно вставши с постели, в самом деле чувствовал тяжесть в голове, и тебе ничто не мешает показать вид, будто ты знаешь лекарство для головы. – Конечно, ничто не мешает, только приди он. – Придет, сказал Критиас. – Так и вышло. Он пришел и возбудил сильный смех; потому что каждый из нас, которые тут сидели, усердно теснил своего соседа, с намерением очистить возле себя место, пока с концов скамьи один не встал, а другой не свалился на пол. Пришедший сел между мною и Критиасом. Вот тут-то, друг мой, и я уже смешался; куда девалась прежняя смелость, представлявшая мне беседу с ним весьма легкою! А когда Критиас сказал, что я именно тот, который знает лекарство, и когда Хармид как-то неизъяснимо посмотрел на меня и будто хотел что-то спросить, целая же палестра волновалась около нас большим кругом; тогда-то уже, почтеннейший, я увидел его без платья, сгорел, вышел из себя

[358], и к числу мудрейших в любви отнес Кидиаса[359]

, который о прекрасном мальчике сказал: смотри, чтоб олень, попавшись навстречу льву, не сделался его добычею. Казалось, будто и меня увлекало это животное. На вопрос Хармида, точно ли мне известно лекарство для головы, я едва мог отвечать, что известно. – Какое же это? – спросил он. – Это один лист, сказал я: но к моему лекарству надобно еще присоединить приговор; и кто употребляет его с приговором, для того оно действительно, а без приговора не приносит никакой пользы. – Так я спишу у тебя этот приговор, сказал он. – Потому ли, что попросишь меня, или и не прося? – Потому, что попрошу, Сократ, отвечал он улыбаясь. – Пусть так; но ты уже знаешь и мое имя? – Иначе я обидел бы тебя: между моими сверстниками бывает о тебе немало разговоров; притом я еще с детства помню твое знакомство с Критиасом. – Хорошо же делаешь ты, сказал я: за то тем смелее буду говорить, в чем состоит мой приговор; только затрудняюсь, каким бы образом объяснить его силу. Видишь, он – таков, Хармид, что не исцеляет одной головы, но действует, подобно хорошим врачам, которые, как и ты, может быть, слыхал, когда приходит к ним кто-нибудь, страдающий глазами, говорят ему, что они не могут пользовать одни глаза, что для приведения их в здоровое состояние должно лечить и голову; а лечить голову – опять одну, саму по себе, без всего тела, было бы крайне неблагоразумно. По этой причине они предписывают диету целому телу и в целом стараются уврачевать часть его. Или ты, может быть, не знаешь, что так говорят и так бывает? – Нет, знаю. – А одобряешь ли это суждение и принимаешь ли его? – Всего более, отвечал он.