Диана, Купидон и Командор

Приска сказала, что опишет в своем романе и историю мамы и Манфреди, и она полностью согласна со мной, что нужно было нанять частного детектива и засадить его в тюрьму, до тех пор пока он не отдаст нам все украденные деньги.

Ну вот, лист уже заканчивается, а я только и делаю, что болтаю о себе! Как ты, Тереза? Все еще в старом классе? У тебя есть новые учителя? А одноклассники? На уроках рисования вам наконец позволили срисовывать голых людей или по-прежнему только бутылки, чашки и груши? А в нашем доме все еще идут работы?

Каждый раз, когда я думаю о Лоссае, у меня на глаза наворачиваются слезы. Поскорей бы Рождество! Пиши мне! Обнимаю тебя. Я навсегда останусь твоей лучшей подругой. Навсегда, навсегда, навсегда!

Верная тебе до самой смерти

Диана

Глава восьмая,

в которой играют в испорченный телефон

Диана надеялась, что мама после неловкости первых дней перестанет наконец быть отшельником и проявит какой-то интерес к жизни, хотя бы к жизни своих дочерей, которые сталкивались с вещами новыми и интересными. Да и к своей тоже. Не может же она провести всю свою жизнь закрывшись в комнате и играя на фортепьяно!

Иногда Диана и Дзелия слышали, как она пела, все время один и тот же романс:

Белой акации гроздья душистыеВновь аромата полны,

Вновь разливается песнь соловьинаяВ тихом сиянии чудной луны!Помнишь ли лето, под белой акациейСлушали песнь соловья?..Тихо шептала там чудная, светлая:

«Милый, поверь мне! Навек твоя».Годы давно прошли, страсти остыли,Молодость жизни прошла,Белой акации запаха нежного,Верь, не забыть мне уже никогда.

От Галинучи они знали, будто после смерти бедного папы мама, назло свекру и всем городским сплетникам, не пожелала одеться в траур. Она говорила, что девочки еще слишком малы и черный цвет негигиеничен и что она не желает наводить на детей еще больше грусти.

Но на этот раз, хотя ничто и не намекало на то, что Манфреди больше нет в живых, мама оделась в черное с ног до головы, перестала делать химическую завивку и стала завязывать волосы в низкий шиньон на затылке (что великолепно ей шло, и она прекрасно об этом знала. В одну из своих редких прогулок она отправилась к фотографу и заказала ему свою фотографию в профиль, художественный фотопортрет на плотной матовой бумаге, тонированной под старину и с широкой белой каймой. Мама заказала четыре копии: одна стояла у нее в рамочке на фортепьяно, две она дала дочерям для их новых комнат и последнюю, наверное, потеряла или держала где-то в шкафу, потому что Диана больше нигде ее не видела).

Мама выходила из своей комнаты – конечно же, когда Командор был на работе – лишь для того, чтобы позвонить своим подругам. Их в Серрате у нее было много, но она никогда не приглашала ни одну на чашку чая, как раньше в Лоссае. На вопрос Дзелии почему, мама ответила, что стыдится принимать их в таком вульгарном доме и окружении.

Она отказывалась иметь какие-либо связи с родственниками с двух нижних этажей. Тетя Лилиана и тетя Офелия поднимались пару раз, чтобы навестить ее, но постоянно натыкались на мигрень, о которой с тысячами извинений и с предложением зайти в другой раз объявляла Галинуча или одна из девочек. Пока те не поняли, что к чему, и перестали показываться.

Не то чтобы это слишком опечалило родственников. Они пытались завязать дружеские отношения с «бедной Астрид» лишь из желания угодить Командору. Но если невестка не желает иметь с ними ничего общего и отвергает их дружбу, то ей же хуже! Конечно же, после этого они чувствовали себе в полном праве перемывать ей кости и дома, и за его пределами, и четыре служанки передавали Форике в кухне услышанные сплетни. Да и Форика тоже постоянно ворчала насчет «синьоры Астрии», которая создавала ей дополнительные хлопоты: приносить в комнату на подносе завтрак, обед и ужин.