Дьявол

И, наконец, отметим, что во всем этом деле постоянно проступает элемент эротики, что, впрочем, характерно для большинства дел, связанных с колдовством. В данном случае сексуально неудовлетворенные женщины перенесли на Грандье свои тайные желания. Мишель Кармона приводит отрывок из «Извлечений из показаний участников процесса Грандье» (Extrait des preuves qui sont au proces de Grandier), который звучит достаточно двусмысленно. В нем говорится о том, что однажды сестра Клер де Сазери почувствовала такое желание разделить постель со своим большим другом, которым, как она признавалась, был названный Грандье, что, подойдя получить причастие, она вдруг поднялась и отправилась в свою комнату, где одна из сестер, пошедшая вслед за ней, увидела ее с крестом в руке, с помощью которого она, уже засунув его под юбку, готовилась удовлетворить свое интимное желание».

IV — От религиозного мифа к литературному

В период с XVI по XVIII век спор о черте претерпел значительную эволюцию, из стадии религиозной одержимости трансформировавшись в литературный миф; это было характерно для времени, которое непосредственно предшествовало романтизму. Превращение Сатаны в Мефистофеля по сути не стало скачком из веры в неверие, скорее — в своеобразной форме — от одного мифа к другому, тоже очень действенному. Дьявол подвергся секуляризации, но продолжал играть социальную роль, правда, заметно изменив свою направленность.

В XVI веке он вызывает у мистиков страх. В конце же XVIII века дьявол соблазняет интеллектуалов способностью необозримо расширить границы возможностей личности. Во времена Реформации он часто является как к протестантам, так и к католикам, строя против них козни. Известно, до какой степени дьявол обуял Лютера, который в своих «Дьявольских книгах» (Teufelsbucher) описал множество его явлений. Он был убежден, что является постоянным объектом нападения, в том числе физического. В замке Вартбург Лютер бросил в Сатану оказавшейся под рукой чернильницей, и разлившиеся чернила оставили несмываемый след. Он страдал запорами и дошел до того, что поверил в то, что в его кишечнике поселился демон, после чего бросил ему в своем излюбленном скатологическом стиле: «Если тебе недостаточно, дьявол, я уже испражнялся и мочился. Натри себе этим морду и съешь кусочек». Все встречавшиеся ему в жизни препятствия он приписывал исключительно дьяволу, с которым он вел эпохальные дискуссии. Его собрат по вере Меланхтон также подвергался козням. Представитель другого лагеря, Игнатий Лойола, придавал не меньшее значение дьяволу, деятельность которого описал в своих «Духовных упражнениях». Святая Тереза Авильская рассказала в своей автобиографии о непрерывных сражениях, которые была вынуждена вести. Дьявол заставлял ее испытывать сильные физические страдания: «Однажды он меня мучил на протяжении пяти часов, и я испытывала столь страшные боли, столь сильные внутренние и внешние беспокойства, что казалось, более не смогу это вынести». Изгонять бесов ей удавалось с помощью креста, а еще более действенной оказывалась святая вода. Естественно, именно дьявол виновен во всех ее сомнениях и страхах. Нередко он предстает перед ней в традиционно ужасном виде, но чаще является, не принимая видимого облика, и при этом возникает «беспричинное беспокойство, смутное ощущение, будто душа сопротивляется, смущается, расстраивается, сама не зная, отчего; ведь в том, что говорится, нет ничего плохого и оно скорее даже кажется хорошим. Я спрашиваю себя, не является ли это духом, чувствующим другого духа?» Тереза Авильская «чувствует» присутствие дьявола через то, что мы называем сегодня экзистенциальной тоской.

Согласно святому Хуану де ла Крусу, дьявол действует через чувственность, играя и запутывая чувства; в результате исчезает возможность объективно воспринимать действительность, что порождает странное душевное беспокойство. Для мистиков дьявол — это неизмеримо глубоко переживаемое ими зло жизни. Искушения и непристойные образы — лишь символы или ловушки для умов, мало продвинувшихся по пути духовного самосовершенствования. А что поистине является дьявольским наваждением — это тоска по невозможности заставить себя привести в соответствие личную внутреннюю жизнь божественному бытию, или, в экзистенциалистской терминологии, le pour-soi et l’en-soi.