– Ну что такое рахит, мне известно, – ответил док Меллхорн. – И он у Микки есть. А подрастающее поколение так и будет страдать рахитом до тех пор, пока вы пичкаете их низкосортным коксом. Я перевел Микки на лучший пенсильванский антрацит, и посмотрите-ка на него сейчас!
– Я признаю успешность ваших назначений, – сказал инспектор, – но, естественно… словом, с тех пор нас заваливают требованиями антрацита, поступающими со всего юга, вплоть до Шеола. Нам понадобится новый облигационный заем. Что скажут налогоплательщики?
– Когда он пришел к нам, у него только начали прорезаться первые рожки, – задумчиво произнес док Меллхорн, – и они резались криво. А теперь смотрите-ка! Видели ли вы когда-нибудь более прямую пару рогов? Конечно, будь у меня жир из печени трески… спаси и помилуй, вам здесь обязательно нужен тот, кто сумеет выписывать рецепты, – одного меня на все не хватит.
Инспектор с хрустом собрал в стопку бумаги.
– Сожалею, доктор Меллхорн, – сказал он, – но на этом все. Во-первых, у вас нет никакого права находиться здесь, во-вторых, нет местной лицензии на врачебную деятельность…
– Да, это небольшое нарушение, – согласился док Меллхорн, – но я зарегистрирован в четырех медицинских ассоциациях, и вы могли бы принять это во внимание. Если потребуется, я сдам любой экзамен.
– Нет! – яростно выпалил инспектор. – Нет, нет и нет! Вам нельзя здесь оставаться! Вы должны уехать! Невозможно!
Док Меллхорн протяжно вздохнул и сказал:
– Что ж… В другом месте для меня нет работы. А здесь вы не разрешаете мне иметь практику. И как же быть человеку?
Инспектор ничего не ответил.
– Скажите, – немного помолчав, продолжал док Меллхорн, – допустим, вы меня выставите… И что будет с мисс Смит, с Пейсли и остальными?
– О, что сделано, то сделано, – раздраженно отозвался инспектор, – как в любом другом месте, так и здесь. Будем обеспечивать их антрацитом, и так далее. И только Аиду известно, что будет дальше. И начало этому положили вы, можете иметь в виду, если вам это доставляет удовлетворение.
– Ну, полагаю, Смит и Фергюсон вдвоем могли бы взять практику на себя, – заметил док Меллхорн. – Но лишь в случае твердого обещания.
– Обещание дано, – сказал инспектор.
– Потом еще Микки… то есть Асмодей, – продолжал док Меллхорн. – Он смышленый малый, мозговитый, но при этом безобразник. Ну сами знаете, какой бывает молодежь. Так вот, он, похоже, хочет стать врачом. Но я не знаю, подготовку какого рода он получит…
– Он ее получит, – возбужденно выпалил инспектор. – Мы позаботимся об основании лучшего медицинского колледжа, какой вы когда-либо видели, – прямо здесь, в Западном Ваале. Мы построим больницу, от которой у вас глаза на лоб полезут. Вы останетесь довольны. А теперь, если не возражаете…
– Ладно. – Док Меллхорн поднялся.
Инспектор удивился.
– А разве вы не хотите?.. – начал он. – В смысле, я получил распоряжение устроить в вашу честь банкет, если понадобится, ведь как-никак сообщество ценит…
– Благодарю, – док Меллхорн передернулся, – но если уж мне придется уехать, лучше сразу покинуть город. Стоит задержаться и объявить, что уходишь в отставку, как местные сразу считают, что обязаны устроить торжества в знак признания твоих заслуг. А я никогда не любил подобных торжеств.
И все-таки перед уходом он вынул серебряные полдоллара из подбородка Микки-Асмодея.
Когда док Меллхорн вновь выехал на дорогу и огни ворот померкли в приглушенном багровом свечении за его спиной, ему впервые стало одиноко. При жизни он порой ощущал одиночество, но таким острым, как сейчас, оно еще не бывало никогда. Потому что, насколько он мог видеть, теперь они остались вдвоем с Лиззи.
– Так… может, если я поговорю с Эскулапием… – начал он. – Вздор, я всегда был упрямым.
Он почти не уделял внимания дороге, по которой вел машину, и лишь спустя некоторое время заметил, что дорога не совсем такая, как прежде. Но он слишком устал, чтобы удивляться, был вымотан и обессилен, поэтому ему не было дела до дороги. Он не уставал так сильно с тех пор, как покинул землю, но теперь усталость была вызвана одиночеством.
– Деятельным… всегда был деятельным, – сказал он себе. – Не могу же я работать спустя рукава. Но что делать человеку? Что делать человеку? – повторил он. – Я врач. Творить чудеса я не умею.
Потом на него накатил приступ черной меланхолии, и он принялся вспоминать все случаи, когда ошибался, и всех людей, которым ничем не смог помочь.
– Наверное, врачом я всегда был посредственным, – сказал он. – Вот если бы я уехал в Вену. Ну человек что надо взял бы и уехал. И этот парнишка Бигелоу, – продолжал он. – Откуда я мог знать, что у него кровотечение? А должен был знать.
Брюшной тиф я диагностировал как аппендицит. Всего один раз, но и этого достаточно. До сих пор не понимаю, что меня удержало, когда я уже был готов оперировать. Даже по прошествии шести месяцев я просыпался в поту, увидев во сне, что все-таки решился.