Дьявольские трели, или Испытание Страдивари

— Тем более понимаю, почему вы не смогли сыграть у нас, — продолжал ректор консерватории сочувственно. — Прекапризные эти инструменты. Вот моя виолончель, — бас, если уж быть точным, ведь во времена Страдивари виолончели в нынешней форме и не было, их потом переделывали, уменьшали, — скрипки-то не претерпели подобного, это вам, скрипачам, больше повезло. Так вот, я иной раз уж так мучаюсь с моей красавицей, — и так, и этак — не звучит! Уж я готов со стыда сгореть, а она ни в какую. Своенравная. И ваша, значит, такова. Да зато, когда она в настроении, уж так звучит, что нипочем на другую бы ее не променял, а, господин Уорд?

К горлу Адриана снова подступили рыдания. В эти минуты ясности он вдруг вспоминает, как еще в Лондоне Джордж Харт предупреждал его: мол, инкрустированная скрипка необычайно чувствительна к погоде. Якобы Харт незадолго до того, как продал инструмент Уорду, попытался играть на нем в сырой день и был неприятно удивлен звучанием, недостойным великого кремонского мастера. «Какая, к дьяволу, погода, — думал Уорд, — кажется, я понимаю, что произошло, почему скрипка у меня не звучала. Она просто не терпит слабости, ненавидит слабость. Это не для живого человека скрипка». И Уорд ощутил такую острую ненависть к предавшему его инструменту, что закрыл глаза, чтобы не видеть футляра на полу перед Давыдовым.

Взяв себя в руки — все же не подобало английскому джентльмену, да еще пусть и нерадивому, но все же представителю короны, так распускаться в присутствии важного гостя, — Уорд тихо произнес:

— Милостивый государь Карл Юльевич, я прошу вас, возьмите мою скрипку. В подарок. Я больше не могу играть на ней.

Пораженный Давыдов и слова не мог вымолвить в ответ. Наконец, обрел дар речи:

— Да вы, дорогой мой, бредите! Вам срочно надо доктора, чтоб прописал вам каких-нибудь порошков. Как это можно, отдавать едва знакомому человеку свою скрипку, да еще работы Страдивари! Как это — не можете? Вот поправитесь, мы с вами еще вместе сыграем!

— Не сыграем, — покачал головой Уорд. — Эта скрипка, Карл Юльевич, сама выбирает хозяина. Когда она не звучит, это знак, что ей пора… идти дальше. Я знаю, что говорю. Поэтому вы возьмите ее.

— Нет уж. Вы совсем больны, не в себе, вам нужен отдых. Да и мне пора по делам. Откланиваюсь, а скрипку, вот, оставляю; завтра уже будете рады, что я вас не послушался.

— Нет! — Уорд выкрикнул это так громко, что Давыдов вздрогнул. — Я не могу больше видеть ее и никогда не возьму в руки. Прошу вас, если не нужна она вам самому, передайте ее какому-нибудь хорошему студенту. Тому, кто сможет играть на ней. Может быть, так она найдет хозяина по душе.

Что-то не допускающее дальнейших споров было в голосе больного. Давыдов поднялся, подобрал футляр.

— Воля ваша, — пробормотал он. — Но все же это как-то… и неожиданно, и вовсе нехорошо.

— Я знаю, что делаю, — отвечал Уорд уже тихо, но оттого не менее упрямо. — Я даже благодарен вам за то, что вы избавите меня от нее.

В последний раз пожав плечами, Давыдов простился с Уордом и вышел. А истерзанный эмоциями англичанин забылся сном.

Проснулся он, физически ощутив на себе пристальный взгляд. Был поздний вечер, может, уже и ночь, и комнату освещала только свеча у изголовья кровати. На стуле, на котором недавно еще сидел Давыдов, восседал, небрежно положив ногу на ногу, мужчина в вечернем костюме. Бросалась в глаза белизна сорочки, лицо же находилось в тени.

— Кто вы? Как вы сюда попали? — выпалил спросонья Уорд по-английски. Он основательно пропотел, пока спал, и теперь ему было холодно — то ли из-за влажной пижамы, то ли от бесцеремонного вторжения наглого незнакомца холодок бежал по коже.

— Меня впустил ваш лакей, — ответил поздний гость только на второй вопрос. Акцента у него не было, так что Уорд явно имел дело с соотечественником. — Я объяснил ему, что у меня к вам неотложное дело. Дело в том, что у меня ваш вексель на пятьдесят гиней, и я хотел бы предложить вам его незамедлительно погасить, потому что его срок истек месяц назад.

— Как истек? Я, правда, выписал в прошлом году вексель на такую сумму, но Гордону Кингсли, а не вам, и на год… Я уверен, что у меня еще есть два месяца… И неужели это не может подождать до завтра? Ведь сейчас, кажется, поздно…

— Поздно только в том смысле, что долг требует погашения, — возразил незнакомец тоном, не терпящим возражений. — Мистер Кингсли предоставил мне ваш вексель в уплату своего долга. Я здесь проездом и не могу ждать. Извольте выплатить пятьдесят гиней.

— Но позвольте… Не могли бы вы хотя бы предъявить мне этот вексель?