Дикая кошка

Сызмала сын был скрытным, неразговорчивым. В ту пору дед Дорикэ частенько недоумевал: «Что с постреленком? Почему он не как все дети?» Сам он не любил молчаливых, хмурых людей, такие, видать, пережили какое-нибудь горе, их гложет что-то внутри, как скорпион, а может, просто совесть нечиста, что опять же нехорошо. Михай был нелюдимым с детства. Малолетком пристрастился к чтению. Только это он и умел, только это и признавал. Читал круглый день и полночи еще прихватывал. Сколько ни пытался отец оторвать его от книг, приохотить к земле, к людям, все без толку. Сын его удивлял.

— Никто мне не нужен, мне и одному хорошо, — буркнет, бывало, и снова уткнется носом в книгу.

Сын вырос. Привычки у него не переменились. Дед Дорикэ помнит: и девушек Михай дичился. А какие тогда стояли лунные ночи! Эх, ему бы такие ночи… Но про то позднее. Он, дед Дорикэ, сначала про Михая хочет додумать.

Лихая пора была после войны, что и говорить! Но сына учиться он определил, пораскинул умом, ре-шил: ни на что другое Михай не годен. Не будет сын ковыряться с мотыгой в земле или овец погонять. Отвез он его в Кагул, там было педучилище. Как отвез? Очень просто — на телеге, запряженной парой волов, он попросил их у соседа для такого случая. Сына отвез и Урсаки, который теперь председатель колхоза. Но про то позднее. Он, дед Дорикэ, не любил все сваливать в одну кучу, ценил порядок в мыслях. Раз про Михая, так про Михая. Кхе-кхе, так твою растак, ну и времена тогда были… Засуха, голод, каких сроду люди не видывали. Ему, деду Дорикэ, нелегко было содержать двух лоботрясов — сына и будущего товарища председателя Урсаки. Но мог не мог, а вы тянул, поставил обоих на ноги. Парнишки получал; стипендию. Года через два после засухи уродился хлеб, завелся малай [8] в доме, полегче стало. Оба закончили педучилище, только он их и видел. Надумали оба в Кишинев податься. Дед Дорикэ такого не понимал — учились на учителей, немалые годы пролетели и, нате вам, опять за книги засесть хотят.

— Мэй, парни, мэй, — сказал он им в ту пору, — не надоело вам то учение? А, Михай? Ну ответь отцу, ты ведь мой родной сын. Почему ты молчишь, мэй? И ты, Урсаки, хочешь ехать?

Вот какой выразительный монолог произнес он, дед Дорикэ, тогда, пытаясь убедить парней в своей правоте, но им что об стенку горох. Не стерпел он такой обиды, вскочил в ярости с порога, где сидел Повыглядывали сельчане из соседних дворов, собрались, как на комедию, на крики деда Дорикэ, поднял он на ноги всю махалу[9], кому неохота поглазеть на семейный скандал.

— Мэй, как вам сказать? — задыхался дед Дорикэ. — Мэй, вы того… хотите поддать мне коленом под зад, а? Я, я вас вывел в люди. Урсаки, ну скажи мне, и ты потащишься за этим придурком? Думаешь, Михай доведет тебя до добра? Я тебе скажу, до чего он тебя доведет. Сказать, мэй? — налетел дед Дорикэ на Урсаки. Потом обернулся к Михаю:

— А ты, Михай? У тебя голова от книг не распухла? Хочешь стать попом? Как отец Иоан, а? А жить на что будешь? Про это ты подумал?

— Не кричи, тата! — одернул его Михай, и дед Дорикэ побелел от злости.

— Да как ты смеешь, мэй? Я обоих спрашиваю: кому я буду играть свадьбу? С кем останусь жить в деревне?

Чуял сердцем дед Дорикэ — не к добру их отъезд в город. Уедут, навряд ли вернутся. Но что он мог поделать? Напоследок пригрозил:

— Копейки не вышлю! Так и знайте! Неоткуда взять. Как без меня проживете?

— Проживем как-нибудь, тата, — сказал Михай. — Не маленькие. Прокормимся, как все люди, сейчас не засуха. Вагоны разгружать будем, с голоду не умрем.

— Кто будет разгружать вагоны? Ты, Михай? Ты?! — со спокойным презрением спросил дед Дорикэ. Он остыл уже, поняв, что им не столковаться. — Да что ты говоришь? Пес Тэркату и тот над тобой смеется. Ты, белоручка, будешь разгружать вагоны? Кому ты это говоришь? Мне? Поищи дурака, чтоб тебе поверил. Да ты соломины с земли не поднял, сколько я тебя знаю…

В конце концов дед Дорикэ помирился с парнями. Видать, напрасно мечталось долгими зимними вечерами под свист ветра на стыне, что вернутся дети, построят рядышком дома, сыграют свадьбы одну за другой, а он, дед Дорикэ, бросит к чертовой бабушке овец (разве не лучше устроиться сторожем в саду, где можно круглое лето дрыхнуть пузом кверху на солнышке?) и будет качать внуков, сказки им рассказывать. Пришлось выкинуть потом все эти глупости из головы, стереть из памяти, как вытирают классную доску тряпкой. Что поделаешь? У каждого человека своя звезда.

Дорога, как всякая дорога, если бы знала, что заботит деда Дорикэ, может, и сказала бы свое слово, а так она молчала, утоптанная, пыльная. А дед Дорикэ шагал себе дальше, заломив соломенную шляпу на затылок и изредка утирая пот со лба. Мэй, мэй, что с этим солнцем? Чего оно так жарит?

3