Дикие лебеди

Ночь, когда она попыталась совершить самоубийство, я провела без сна. Едва закрывала глаза, передо мной возникала смутная окровавленная фигура. Я содрогалась от ужаса. На следующий день я отпросилась домой по болезни; меня отпустили. Дом казался единственным спасением от школьных кошмаров. Я мечтала только о том, чтобы никуда оттуда не выходить.

_17.

«Хочешь, чтобы наши дети стали «черными»?»: Тяжелый выбор моих родителей (август — сентябрь 1966)

На этот раз дома мне стало легче. Родители казались рассеянными и едва замечали меня. Отец расхаживал по квартире или запирался в кабинете. Мама вытряхивала в кухонную печь ведра скомканной бумаги. Бабушка тоже выглядела так, будто ждет катастрофы. Она беспокойно и пристально смотрела на родителей. Я замечала их настроение, но не решалась спросить, что случилось.

Родители не рассказали мне о беседе, состоявшейся между ними несколько дней назад. Тем вечером они сидели у открытого окна и слышали несущиеся из рупора на фонаре бесконечно повторяемые изречения Мао, особенно о том, что все революции жестоки по определению — «дикий бунт одного класса, свергающего другой». Изречения декламировались вновь и вновь на запредельно высокой ноте, пугавшей одних и возбуждавшей других. Регулярно сообщалось о «победах» хунвэйбинов: они разгромили еще больше жилищ «классовых врагов» и «разбили их песьи головы».

Отец смотрел на пылающий закат. Он обернулся к маме и медленно проговорил: «Я не понимаю «культурной революции». Но уверен, что совершается большая ошибка. Такую революцию нельзя оправдать никакими марксистскими, коммунистическими принципами. Люди лишились основных прав и защиты. Это неописуемо. Я коммунист, и мой долг — не допустить еще большей катастрофы. Я напишу партийному руководству, Председателю Мао».

В Китае практически не существовало канала для подачи жалоб или высказывания пожеланий властям, кроме обращения к вождям. В данном конкретном случае ситуацию мог изменить только лично Мао. Что бы отец ни думал, ни подозревал о роли, которую играл в происходящем Мао, единственное, что он мог сделать — обратиться к нему с петицией.

Опыт говорил маме, что жаловаться крайне опасно. Жалобщиков и их семьи постигало ужасное возмездие. Она долго молчала, глядела в далекое пылающее небо и пыталась преодолеть тоску, злобу и бессилие. «Почему ты хочешь, как мотылек, броситься в огонь?» — спросила она наконец.

Отец ответил: «Это не обычный огонь. В нем — жизнь и смерть многих людей. На этот раз я должен что — нибудь сделать».

Мама гневно сказала: «Хорошо, тебя не волнует собственная судьба. Тебя не заботит, что станет с твоей женой. Я это понимаю. Но как же наши дети? Знаешь, что случится с ними, если ты попадешь в беду. Ты хочешь, чтобы они стали «черными»?»

Отец ответил задумчиво, словно пытался убедить себя самого: «Всякий любит своих детей. Ты знаешь ведь, что прежде чем прыгнуть на жертву, тигр всегда оглядывается на тигренка. Так поступает даже животное — людоед, что уж говорить о человеке. Но коммунист обязан сделать большее. Он должен думать о других детях. Детях жертв».

Мама встала и вышла из комнаты. Возражать было бесполезно. Оставшись одна, она горько заплакала.

Отец сел за письмо. Он рвал черновик за черновиком. Он всегда был перфекционистом, а письмо Председателю Мао требовало особой тщательности. Ему предстояло не только выразить свои мысли предельно четко, но и смягчить возможные последствия, особенно для собственной семьи. Иными словами, критика не имела права выглядеть критикой. Он не мог позволить себе оскорбить Мао.

О письме отец начал раздумывать в июне. В охоте на ведьм пострадали уже несколько его друзей, он хотел заступиться за них. Но ход событий помешал его планам. Помимо прочего, становилось все яснее, что скоро жертвой станет он сам. Однажды мама увидела в центре Чэнду большое дацзыбао, где отец прямо назывался «главным оппонентом культурной революции в Сычуани». Предъявлялось два обвинения: предыдущей зимой он воспрепятствовал печатанию статьи против «драм о чиновнике династии Мин» — первого призыва Мао к «культурной революции»; кроме того, он составил «апрельский документ», запрещавший преследования и сводящий «культурную революцию» к неполитической дискуссии.