Дикий хмель

— Я не придумываю, мама. Так было...

— Придумываешь, — стояла на своем мама, впрочем, не очень уверенно. Скорее, упрямо. — А зачем придумываешь? Все равно на писательшу тебе не выучиться. Почерк плохой...

Я вертела головой. Ладонь мамы повисала в воздухе. Мама смотрела на свою руку недоуменно, словно она у нее была лишняя, потом опускала на колени. Вздыхала жалостливо...

— Было, было, — твердила я. — Откуда же я знаю, что язык у медведя шершавый, как твоя ладошка?

— Приснилось, значит. Приснилось, — успокаивала меня и себя мама. — Вот слушай, что я тебе скажу...

И она рассказывала какую-нибудь историю о моем отце. А я сидела на кровати тихо, поджав под себя ноги. И представляла отца кряжистым и белобородым, хотя точно знала, что бороды у отца не было...

Люська провела меня под арку. И над нами сразу вырос двор-колодец, выложенный по срубу желтыми окнами, точно плитками кафеля. Где-то высоко вверху расступалось небо, но внизу его невозможно было различить. Из-за туч, да и туч не было тоже видно, хотя о них можно было догадываться, потому что дождь стегал частый и колкий, леденящий лицо. Справа от входа, рядом с мусорным ящиком мокли две светлые «Волги» и один «Москвич» — он был, кажется, вишневого цвета и блестел очень красиво. Отблески ложились на мокрый асфальт рядом с колесами. И хотелось думать, что под колесами не грубый, старый асфальт, а какие-то редкие самоцветы. Золотистые полосы тянулись к центру двора из четырех распахнутых настежь подъездов, образуя крест неправильной формы, потому что подъезд со стороны арки был смещен вправо, и свет, выскальзывающий из него, не разделял двор пополам, а как бы прижимался к машинам.

Уличный шум, потолкавшись между толстыми бетонными стенами арки, едва достигнув двора, иссякал, как ручей в песке. Может, потому шаги наши и голоса обрели во дворе более четкое, ясное звучание, чем на улице.

— Третий подъезд, — сказала Люська, подхватив меня под локоть. Наверное, ей показалось, что я отстаю.

Я действительно отставала, чувствуя робость перед чужим домом, перед людьми, с которыми незнакома. Обрадуются они моему приходу или только сделают вид? Нет. Все-таки нельзя поступать вот так: мчаться сломя голову черт знает куда и к кому, только потому, что тебя пригласила не очень серьезная подруга.

Из подъезда вышел парень с гитарой, завернутой в целлофан. Я подумала, он и есть Люськин знакомый. Так радостно парень сказал:

— Привет, милые!

И поднял гитару, как флаг.

— Приветик, — ответила Люська. И сердито добавила: — Ну-ну! Проваливай!

— Гы-гы, — парень посторонился, смеясь. Похоже, он был навеселе.

В подъезде, как и у нас в Ростокине, пахло кошками, несмотря на то, что дом был каменный, а не какой-нибудь отживающий свой век барак.

Лифт ждали долго. Судя по сигнальной табличке, кто-то ездил между этажами — возможно, катались дети.

Я не выдержала. Сказала: *

— Давай вернемся.

— Почему? — удивилась Люська.

— Мне не хочется, — призналась я.

— Слушай, — недовольно произнесла Люська, и не только недовольно, но еще и строго, — будь самостоятельной.

Я опешила. Потому что всегда считала себя самостоятельной. И опять же из-за этой самостоятельности и не хотела ехать туда, наверх.

— Не понимаю тебя, Люся, — сказала чуть ли не со слезами, — Разве я несамостоятельная?

— Нет, — подтвердила Люська. — Приняла решение, согласилась. Целый час тряслись в мокром автобусе. А теперь — здрасьте!

— Ну... Я передумала, — ответила робко.

Моя робость, скорее всего, и придала храбрости Закурдаевой. Она прямо-таки закричала:

— Какая же ты подруга? Разве можно на тебя надеяться? Одна бы я тоже сюда ни за какие пряники не приехала. Что мне здесь одной делать?

— Я не знаю... Я боюсь.

— Не будь дурой. Со мной тебе нечего бояться.

Ей наконец удается, нажав кнопку перехватить лифт. И она ждала его молча, повернувшись ко мне спиной. Ворсистая шуба из нейлона или какой другой синтетики сидела на Люське красиво. Черные и сизые полосы важно сползали вниз, удлиняя ее спину. И Люська в шубе была конечно же красивее, чем в сатиновом фабричном халате.

Лифт полз вверх, нехорошо поскрипывая. Подумалось: лучше все-таки жить в домах без лифта, топать по лестнице, но со спокойной душой. Оборвется такая махина, рухнет в шахту, потом гадай, кто прав, кто виноват.

Вышли на шестом этаже. Люська первая, я за ней. Часто-часто колотилось сердце, немного подташнивало. За обшитой дерматином дверью раздался звук, будто ударил гонг. Потом были слышны шаги. Дверь открылась. На пороге стоял белобородый мужчина, кряжистый, в оранжевом свитере из грубой шерсти. У меня закружилась голова. Не здороваясь, я прошла в прихожую, ожидая увидеть на стенах развешанные сети. Сетей не было. Висели два голубых вымпела со значками. И голова черта размером с мужской кулак.

— Это черт из княжества Лихтенштейн, — сказал белобородый. — Слышали о таком?

— Нет, — ответила я.

— Единственная европейская страна, где женщины не имеют избирательного права, — белобородый принял у меня пальто.

— Несчастные, — сказала Люська, вероятно, имея в виду женщин княжества Лихтенштейн.