Дикий хмель

За предупреждающим знаком: «Осторожно, дети» — начался городок. Дома возле дороги стояли белые, панельные. Молодые деревья с тонкими стволами не затеняли тротуар, а тенью своей ложились на него темными восклицательными знаками, точки которых прятались под деревьями, как суслики в норках. Вывески над магазином, аптекой, телеграфом были из неоновых трубок, как в городе. Однако народу мало, почти безлюдье. В городе так не бывает...

Я вошла в кабину таксофона. Опустила пятнадцать копеек. Соединили сразу. Голос Луговой не искажался расстоянием, словно она стояла за спиной.

— Ты готова?

— Во вторник узнаем, — ответила я тихо, неопределенно. Иначе не могла.

— После драки кулаками не машут...

— У кого как получается...

— Прямолинейность — твой враг.

— Нет. Только слабость.

— Ты должна быть сильной.

— И умной и смелой. И не бояться скуки... — я, кажется, форсировала голос.

— Тебе скучно, — догадалась Луговая.

— Немножко. Я ходила к рыбакам. У них сети длинные, как щупальца.

— Сети не могут быть похожи на щупальца.

— Похожи. Очень похожи, Анна Васильевна.

Потом наступила пауза.

Такое случается в разговоре, когда все уже высказано с расхристанной откровенностью или, наоборот, когда нужно сообщить что-то важное и для этого собраться с духом.

На таксофоне вспыхнуло табло: «До окончания разговора осталось тридцать секунд». Я вновь бросила в железное чрево пятнадцать копеек.

Луговая сказала:

— Я приходила к тебе поливать цветы. Достала из почтового ящика почту. На твое имя поступила бандероль...

Начинается.

— У вас мрачный голос. В бандероли оказались гнилые фрукты, письма анонимного характера? — Я нервничала. Это было ясно.

— Судя по всему, в бандероли книга, — спокойно ответила Луговая.

— Надеюсь, она не заминирована.

— Я тоже надеюсь.

— Тогда в чем же дело? — едва не кричала я.

— Бандероль от Бурова.

Я молчала долго. Дважды опустила в таксофон по пятнадцать копеек. Наконец решилась спросить:

— Его книга?

Луговая ответила протокольным голосом:

— Бандероль не вскрывала.

— Тогда вскройте. Сразу же!

— Я оставила бандероль в твоей квартире. Но книга, видимо, его. После двух лет молчания он не посмел бы прислать что-то другое.

Она не знала Бурова. Впрочем, знала ли его я?

Вздохнув, сказала:

— Может быть...

— Это твоя победа.

— Победы бывают разные. — Я понимала все слишком хорошо.

Луговая сказала сухо:

— Утешать тебя нет времени. Завтра выступаю на конференции. Попробуй разобраться во всем сама.

— Попробую, — ответила я покорно.

— Зубри слова. Нужно запоминать не меньше двадцати слов в день.

— Это трудно.

— Но возможно.

— Смотря для кого.

— Я за тебя сдать экзамены не смогу. Понимаешь?

— Понимаю.

— Значит, надо готовиться.

— Значит, надо...

Я вышла из будки, облегченно вздохнула. Повернулась к витрине магазина и увидела себя в стекле между банок с консервами. Там же отражался квадрат дороги и скамейка возле автобусной остановки. Вспомнилось недавно вычитанное в детективе: с помощью витрины можно определить, нет ли за тобой слежки.

За мной не следили.

Вот уже две недели жизнь была скучной, однообразной. И немножечко чужой. Словно кто-то другой играл в не очень азартную игру. А я, хотя и знала правила, но стояла за площадкой... Подумала, что зубрежка немецкого языка конечно же не мое призвание. Еще две недели — и можно запросто одичать. Кажется, этой ночью мне снился infinitiv, сухой, длинный и почему-то подстриженный под бобрик...

Купила в магазине буханку хлеба, но пошла не в деревню, а в лес. Не знаю зачем, не знаю почему. Может, небо над ним было очень голубым, может, захотелось лесных запахов.

Лес рос березовый. Старый. Листва шелестела тихо, словно рядом кто-то объяснялся в любви... Мне было хорошо от этого неясного шепота, как может быть хорошо от негромкой песни, доносящейся издалека: из чужого окна, из чужого сада. А вернее, во сто крат правильнее — от чужого огонька, наверное, так. А может, и нет. Может, большая человеческая удача и заключена именно в том, что нельзя точно понять все вдруг. Может, жизнь и отпущена именно для того, чтобы  п о н я т ь  лишь в конце концов.

«И добро и зло познаются не сразу. Это широко известная истина. Но мы часто забываем ее, торопимся с выводами, словно перед кастрюлей с закипающим молоком». — Луговая говорила улыбаясь, и морщинки расходились по ее лицу, как рябь по воде.

Я любила слушать голос Анны Васильевны, в нем было такое, что завораживало меня. Мама рассказывала, раньше в деревнях да и в городах встречались старушки, которые могли заговорить любую болезнь. Их называли чуть ли не колдуньями. Это, конечно, все ерунда. Религиозный дурман, как говорили когда-то. Но возможно... И, скорее всего, так оно и есть — старушки те обладали особым даром — внушения, что ли. Потому и могли они заставить хворого человека поднатужиться духом и захлопнуть дверь перед недугом, как перед вражиной.

...Я ни разу не слышала, чтобы Луговая жаловалась на здоровье, на усталость. И даже на людей. Исключая, разумеется, дураков.