Дикий хмель

— Да... — повернулся ко мне спиной и пошел к своему столу. Сказал, не оборачиваясь: — Комплимент в духе времени. Впрочем, я слышал, Тышкевич тоже не очень простого происхождения...

Потом сел за стол. Подвинул к себе папку с бумагами. Сказал, не глядя на меня:

— К вашим рисункам нужен другой текст. Ну что это за стихи?

Вот причина — так причина!Для прогульщика личина.Тут, конечно, не до шуток —То ли вправду он наврал,То ли вправду был аврал,

Только ровно двое сутокА. Афонин прогулял.

— Напишите сами, — равнодушно посоветовала я.

— Я не пишу стихов, — он разминал сигарету пальцами.

— Жаль!

— Вы едете отдыхать с Закурдаевой? — неожиданно спросил он.

Я ответила не сразу, и Буров успел прикурить.

— Да.

— Почему?

— Она моя подруга.

— Постарайтесь не обгореть в первый день, — Буров смотрел в окно, где было сыро. И, кажется, моросил мелкий дождь. — Это очень вредно для здоровья.

— Постараюсь, — сказала я.

Из окна был виден фабричный двор: плохо заасфальтированная площадка с длинной кучей мусора посредине; слева в беспорядке лежали груды старых кирпичей, которые не вывезли после ремонта стены, справа валялось немного металлолома — ржавые гнутые трубы, обрывки жести.

— Счастливого пути, — сказал он.

— Спасибо.

— На море можно смотреть долго-долго. В отличие от степи, оно никогда не кажется однообразным. Однообразие ощущается в повторении предметов или, допустим, вещей невыразительных, — Буров стряхнул пепел на толстое стекло стола. — Смотрите на море. И вы почувствуете, как что-то обновляется в вас.

...И я смотрела на море. И оно не утомляло меня. На душе, на сердце лежала ясность. И еще спокойствие, доброе, как улыбка.

Люська придвигала сумку. Ноги у Люськи были толстоватые.

— На любителя, — говорила она. И добавляла: — Это точно.

Я выбирала грушу. Неожиданно здесь, в Туапсе, поняла, что люблю именно груши, а не яблоки и не виноград. В саду у Люськиного дяди — Платона Пантелеевича — от груш ломались ветки. Сам Платон Пантелеевич, израненный на войне, был, в сущности, славным, хотя и нудным человеком. Каждое утро он набивал сумку фруктами, и я тащила ее на море. А Люська с моря до дому. Я сама предложила такой порядок. Люське это очень понравилось. Потому что на обратном пути сумка была порожняя, если не считать мокрых купальников и простыней. Я тоже была довольна. После свидания с морем хотелось возвращаться свободной-свободной. Даже пустая сумка помешала бы мне.

Дни укорачивались. К дому мы поспевали уже в сумерки. Ежевечерне Платон Пантелеевич, сопя и покряхтывая, приносил из подвала бутыль красного виноградного вина. Стол стоял во дворе возле кухни, под легким навесом из железа. Лампочку, что висела между ветками алычи, прикрывал колпак, сделанный из старой эмалированной миски. Мошкара кружилась под ним, бабочки и стрекозы тоже...

Выставив бутыль, Платон Пантелеевич брал три граненых стакана, мыл их у водопроводной колонки и приносил к столу мокрыми. Вода стекала с них медленно. И стаканы блестели, как вымытые дождем улицы. И даже нежнее. Конечно, нежнее и ярче...

Старым, но острым ножом Платон Пантелеевич резал свежие огурцы, зеленый лук, укроп, который он почему-то называл окропом, петрушку. Потом все это густо солил, поливал подсолнечным маслом. Оно было ароматное, не такое, как в Москве: Платон Пантелеевич покупал его у колхозников, приезжавших с Кубани на рынок.

Люськина тетка, худая и желчная старуха, приносила кастрюлю с вареной, рассыпчатой картошкой, но ужинать вместе не садилась. Уходила на кухню и демонстративно гремела там кастрюлями, приговаривая:

— Все хлещет вино и хлещет... И никак не лопнет.

Платон Пантелеевич, поглаживая от волнения, а может быть, от удовольствия, свою широкую грудь, говорил без всякой злости, и даже с оттенком какого-то мудрого равнодушия:

— Когда лопну, тогда и пить брошу... Православно?

С большим умением он всклянь заполнял стаканы вином. Чокаться не любил, тостов не признавал. Я охотно выпивала стакан. Мера Люськи была немного больше.

Захмелев, Платон Пантелеевич каждый вечер вел очень похожие, нудные разговоры. Обращался ко мне. О племяннице говорил снисходительно:

— Вся в мать. В сестру мою... Угу! Грешница, к старости маленько угомонилась. А то все мужики на уме, как у зайца капуста. Люська в нее пошла... Я, дочка, в природу верю. Сын жулика не обязательно будет жуликом, но воровские наклонности в нем скрываться обязаны...

Потом Платон Пантелеевич либо чесал затылок, либо гладил грудь, собираясь, надо полагать, с мыслями. И говорил:

— Слыхал я — француз один... Угу!.. Коньяк по чистой случайности изобрел. Закопал в землю дубовый бочонок с виноградным спиртом. От немцев прятал не в эту войну, в дальнюю... А когда через года три, четыре заваруха там улеглась, откопал... Глядь, вместо спирта коньяк. Угу!