Дикий восторг (ЛП)

— Где же здесь херова справедливость?! Я годами была ее подругой. Потом появляешься ты, и спустя всего две недели ей уже нравишься ты? А теперь ты оставляешь ее. И она не хочет ни с кем разговаривать. Ни с медсестрами. Ни со мной.

— Я… я не ухожу навсегда…

— Это не важно. Она думает, что уходишь. Она считает, что все ее оставляют.

В наступившей тишине я нервно тереблю свою толстовку, пока Эйвери не усмехается:

— Но я не могу слишком сильно на тебя злиться. Ведь когда ты появилась, она сказала, что я могу изредка ее навещать. Так я и сделала. И я получила возможность сказать ей, что сожалею. — Она задумчиво смотрит вдаль. — Я должна была извиниться. Так что. Спасибо. Полагаю.

— Пожалуйста? Но я собираюсь увидеться с ней прежде, чем уйти? И я буду навещать ее? Так что фактически я не, эм, оставляю ее.

— У нее скоро операция. — Эйвери, кажется, не слышит меня. — А теперь я даже не могу с ней попрощаться.

— Можешь. Я имею в виду, ты можешь сказать ей это. Может быть, она и не разговаривает с тобой, но она слушает. Я в этом уверенна.

Эйвери пожимает плечами, ее лицо вновь становится безучастным и унылым, когда она проталкивается мимо меня.

Это не Эйвери. Это оболочка великолепной стервы, которой она была раньше.

Мама с Фенволом возвращаются, дружелюбно беседуя. Мама говорит что-то о контрольном осмотре в феврале, но я едва ее слышу.

— Док, когда у Софии операция? — спрашиваю я. Фенвол выглядит встревоженным.

— Она рассказала тебе об этом? В апреле. Двадцатого апреля.

— Я могу навестить ее перед операцией?

— Конечно. Ты всегда можешь приходить к ней. По-моему, София нуждается в большем количестве посетителей.

Она нуждается в большем количестве друзей, а не посетителей. Но я этого не говорю. Люди всегда жалуются на мою болтовню. Я слишком много говорю. Слишком быстро. Слишком громко. Но больше я этого не делаю. Теперь я сдерживаюсь. Означает ли это, что я становлюсь умнее? Более зрелой?

Нет.

Это просто означает, что я становлюсь глупее. Тише. Старше. Взрослая и глупая, как и все остальные люди, которые не говорят, что они на самом деле чувствуют, которые продолжают молчать, когда рассержены или печальны.

Я становлюсь старше. И это пугает.

Комната Софии и коридор, ведущий к ней, днем выглядят по-другому. Все это меньше похоже на фильм «Звонок», больше на сериал «Клиника». Наоми уже попрощалась со мной, а также она отвела меня попрощаться с Мирой и Джеймсом. Но почему-то это прощание тяжелее всего. Стоять снаружи у этой двери и пытаться постучать — самое тяжелое, что мне приходилось делать за последнее время. То, что я видела прошлой ночью, ее крик и то, как Джек выглядел, когда я упомянула Софию, чертовски сбивает с толку и застревает в моем горле, как хренова пробка. Как я смогу посмотреть ей в глаза и попрощаться, когда всего несколько часов назад я слышала, как она кричала, что ненавидит меня?

Как мне проститься с Софией, когда она вовсе не та София, которую я думала, что знаю? Это трудно.

Но я Айсис Блейк. Я делаю и более трудные вещи. Например: живу.

Я дважды стучу, и раздается слабый голос Софии:

— Войдите.

Она сидит в постели. Платиновые волосы разметались вокруг нее на подушке, а ее кожа молочно-белая и сияющая. Она похожа на снежную принцессу Старлайт.

— Привет. Ты уезжаешь, да? — улыбается София.

Ее голос такой мягкий, такой льстиво-подобный. Нормальный. Прямо сейчас она обычная София, а не кричащая девушка, которую я слышала прошлой ночью. Это настоящая София.

Прежде чем я успеваю открыть рот, София жестом показывает мне подойти.

— Иди сюда. Я хочу тебе кое-что показать до того, как ты уйдешь.

Я медленно подхожу и сажусь на стул возле ее кровати. Она открывает ящик и достает стопку писем, обвязанных розовой ленточкой. Девушка медленно развязывает ее и перебирает письма, прежде чем остановиться на одном и вручить его мне.

— Прочти его, ладно?

— В-вслух?

— Если хочешь.

Я бросаю на него взгляд и откашливаюсь:

— Дорогая София…

Внезапно меня осеняет — это те самые письма, которые они с Джеком отправляют друг другу. И это размашистый, безупречно ровный почерк Джека. Я нервно смотрю на нее, но она лишь улыбается и жестом велит мне продолжать. Это какая-то больная шутка? Почему она хочет, чтобы я прочла письма ее бойфренда, которые он написал ей? Я ищу хоть какой-нибудь признак обиды в ее глазах, но они выражают только холодную, милую пассивность.

Неужели она действительно меня ненавидит?

Я знаю ее всего две недели. И мы были, эм, друзьями? Только потому, что оказались единственными подростками в больнице. Мы вместе тусовались: переписывались, показывали друг другу глупые картинки кошек из интернета и говорили о музыке, но действительно ли я ее знаю? Нет, это не так. Я не знаю, кто такая Талли. Я не знаю, почему она так кричала прошлой ночью. Я не знаю, что у нее за болезнь. Я абсолютно ничего о ней не знаю.

Я снова перевожу взгляд на письмо.