Диккенс

В феврале, когда он гостил в Бате у писателя Уолтера Сэвиджа Лендора, ему в голову пришла идея короткого рассказа о сиротке, которая живет с дедушкой в лавке, торгующей антиквариатом. Первая глава «Лавки древностей» вышла в четвертом номере «Мистера Хамфри»; история продолжилась с перебоями в последующих номерах, пока не стала занимать весь журнал, начиная с 14-го выпуска. Таким отчаянным усилием Диккенс спас «Мистера Хамфри» от предсказуемого банкротства, но принудил себя к еще более драконовскому ритму работы, чем тот, из-за которого он забросил «Раджа», — еженедельный выпуск.

Этот «форсированный марш» вопиющим образом повредил общему равновесию романа. Несмотря на несколько удавшихся второстепенных персонажей, как отвратительный карлик Квилп, ожесточенно преследующий крошку Нелл и ее деда, или забавный и симпатичный клерк Дик Свивеллер[18], большинство нынешних читателей найдут, что «Лавка древностей» сильно уступает предыдущим книгам Диккенса, и, возможно, потеряют терпение во время нескончаемого блуждания в финале двух главных героев. Зато читатели той поры подпали под обаяние этой истории-сопереживания, явной «слезовыжималки», — и не жалели слез: мы видели, как Нью-Йорк затаил дыхание в ожидании развязки.

Растрогалась не только широкая публика; даже требовательный Карлейль признавался, что ему потребовался носовой платок. Хотя патетический тон романа, точно соответствовавший вкусам той эпохи, немного устарел, искренность Диккенса и сегодня не вызывает сомнений. Девочка, принимающая на себя заботы о своем деде, близка в первую очередь ему самому, ведь ему пришлось расплачиваться за непоследовательность своих родителей, которые теперь зависели от него. Смена традиционных ролей между родителями и детьми снова проявится в «Крошке Доррит» и в еще большей степени в «Нашем общем друге», где Дженни Рен читает нотацию пьянице-отцу, называя его «плохим мальчиком»; в ней выражено одновременно одиночество ребенка перед превратностями жизни, испытанное Диккенсом на себе во времена фабрики ваксы, и его способность «выдумывать» самого себя в скорби и ответственности.

Большая часть «Лавки древностей» определяется еще одним автобиографическим моментом — параллелью между Нелл и Мэри Хогарт. Кажется, Диккенс долго колебался, прежде чем умертвить свою героиню: читатели в многочисленных письмах пытались отговорить его от этого. Только после долгого обсуждения с Форстером, посоветовавшись с собственной совестью, он признал очевидное: сама концепция романа ведет к трагическому концу. «Сейчас я почти мертв от работы и огорчения, которое мне доставила утрата моего дитя», — писал он. И еще: «Как подумаю об этой грустной истории… Мэри скончалась словно вчера». «Никто не будет тосковать о крошке Нелл больше, чем я сам. Старые раны вновь начинают кровоточить».

Однако смерть Нелл породила некую надежду: «Когда смерть поражает юные, невинные существа и освобожденные души покидают земную оболочку, множество подвигов любви и милосердия возникает из мертвого праха. Слезы, пролитые на безвременных могилах, рождают добро, рождают светлые чувства. По стопам губительницы жизни идут чистые создания человеческого духа — им нестрашна ее власть, и угрюмый путь смерти сияющей тропой восходит в небеса»[19].

«Лавка древностей» заканчивается смертью тела и пришествием ангела; из-под этой христианской риторики проступает особенное отношение Диккенса к смерти, обладающей для него почти нездоровой привлекательностью и от которой он словно ждет некоего очищения.

В отличие от дедушки Нелл Диккенс не познает радости покоиться подле своего ангела. Когда в 1841 году младший брат Кэтрин и Мэри Хогарт тоже умер, Чарлзу пришлось отказаться от того, чтобы лежать в одной могиле с Мэри. «Это для меня большое испытание, — признался он Форстеру. — Мне нестерпима мысль, что я не смогу смешаться с ее прахом… <…> у меня такое чувство, будто я потерял ее дважды». «Лавка древностей», конечно, спасла «Часы мистера Хамфри», последние выпуски которого расходились более чем в сотне тысяч экземпляров, но и вновь погрузила автора в скрытую депрессию, от которой его не излечили долгие каникулы в Бродстерсе в обществе семьи и друзей. «Я целый день только и делал, что плакал», — записал он, хотя точно неизвестно, намекал ли он на неизбывный насморк или на настоящие слезы. Он впервые серьезно поругался с Форстером. Ссора была краткой и без последствий, однако знаменательной, если знать об огромной важности их отношений для душевного равновесия Диккенса. В то время нескольким свидетелям, в том числе брату Фредерику, его поведение казалось странным.