Диккенс

Это был удар ниже пояса. Конечно, мы видели, как отчаянно Диккенс дрался за свои финансовые выгоды. Но в данном случае им двигало искреннее возмущение, которое, кстати, разделяли и местные писатели. «Без международного закона об авторском праве американские писатели могут перерезать себе глотку», — утверждал Эдгар По. В самом деле, с какой стати заокеанские издатели пойдут на риск и будут публиковать неизвестных соотечественников, когда они могут раздобыть весьма прибыльные произведения Скотта, Эйнсворта, Диккенса или Бульвер-Литтона, причем не платя им ни доллара? Незадолго до смерти Диккенс войдет в королевскую комиссию по этому вопросу и твердо заявит романисту Энтони Троллопу: «…на его взгляд, ничто не убедит американца отказаться от подпольного издания британской литературы. <…> Потому что в этом деле… от американцев можно ждать лишь непорядочного решения». Вот как глубока была обида. И как преувеличенно было сознание своей власти: там, где его постигла неудача, не преуспеет уже никто…

В анонимных письмах его призывали отказаться от борьбы. «Брось, Чарли, — зло писала бостонская «Морнинг пост», — иначе пришьют: похоже на местные разборки». Другая газета, высказываясь в том же ключе, называла его «сыном мелкого торговца». Опасаясь за его популярность, некоторые американские друзья тоже советовали в будущем не поднимать этого вопроса; наверное, Форстер поступил бы так же, будь он рядом.

Верный себе, Диккенс не обращал никакого внимания на эти предостережения. Вместо того чтобы отступить, он выпрямился во весь рост и перешел в атаку на другом банкете, в Хартфорде: «Я так кипел от негодования, думая об этой чудовищной несправедливости, что мне казалось, будто я ростом в двенадцать футов, когда я заставил их проглотить эту пилюлю». До самого конца своего пребывания в Америке он не упустит ни единого случая высказать свою точку зрения, получая попутно поддержку от других, более просвещенных газет, типа «Нью-Йорк трибьюн».

Эти юридические дрязги как будто не затронули широкую публику: жители Нью-Йорка устроили Диккенсу такой же триумфальный прием, как и бостонцы, однако они сильно задели его самого. И хотя его очаровал этот город — его вид, буйное оживление и яркие краски, свиньи, гуляющие на свободе, как тот боров, который «бредет, похрюкивая, вдоль водосточной канавы, подбирая городские новости и сплетни в виде кочерыжек и потрохов», хотя он с удовольствием увиделся там со своим другом, великим романистом Вашингтоном Ирвингом (другом в то время, поскольку позже Ирвинг тоже назовет Диккенса «возмутительно вульгарным в своем обличье, своих манерах и своих мыслях»), он там заболел. «Я смертельно измучен жизнью, которую здесь веду, — измучен телом и душой, — и совершенно утомлен и несчастен», — жаловался он. Не лишив его решимости, невзгоды подорвали его дух. Кроме того, долгожданные письма из Лондона, которые сообщили бы, в том числе, новости о детях, всё не приходили: Кэт умирала от тревоги. Надоедливые посетители, любопытные, которым было плевать на их потребность уединиться, — всё это сильно раздражало Диккенсов. Побывав на первом «балу Боза» и узнав, что под этим знаком почитания скрывалось крупное коммерческое предприятие (организаторы установили немыслимую плату за вход), на следующий прием Чарлз не пошел. Заручившись поддержкой своего преданного американского секретаря Джорджа Патнэма, он решил продолжить свое путешествие без малейшей огласки.

«Американские записки» Диккенс написал по возвращении в Англию, в каком-то смысле «остынув». Он попытался примирить в них, мягко говоря, противоречивые впечатления от поездки. И всё же его рассказ явно основывался на письмах, которые он посылал друзьям, и следовал их хронологии, а потому, в смягченной форме, отражал его резкую перемену по отношению к американцам.