Диккенс

Когда Уилки Коллинз примкнул в марте к любительской актерской труппе, Диккенс был очень рад этому приобретению. Их отношения укрепились во время многочисленных репетиций и гастролей по провинции. Коллинз, бывший на 12 лет моложе Диккенса, так же, как и он, увлекался театром и тоже начал писать. На первый взгляд эта дружба могла показаться противоестественной, кстати, некоторые, например Форстер, ее не одобряли. Коллинз был беззаботным дилетантом, чего Диккенс обычно терпеть не мог; он наслаждался жизнью, мало заботясь о морали, ему приписывали многочисленные любовные похождения, в том числе с проститутками. Диккенс так обозначил ситуацию: сам он был «гением порядка», а Коллинза с ласковым неодобрением называл «гением беспорядка». В кругу его друзей Коллинз понемногу заменит собой Маклиза, становившегося невыносимым из-за перепадов настроения и ревности к Форстеру. С ним Диккенс мог позволить себе «пуститься во все тяжкие» (до каких пределов?) и отдохнуть от назидательной благопристойности Мамонта, как некогда с Маклизом. Но в отличие от последнего настроение Коллинза всегда было ровным: это был веселый спутник, любезный и приветливый при любых обстоятельствах. Отличаясь этим от Маклиза, он к тому же старательно избегал конфронтации с Форстером, который его недолюбливал.

Любопытная особенность для человека, щедрого на дружбу: впервые Диккенс подружился с романистом; обычно близкие ему люди были художниками, иллюстраторами, театральными деятелями или журналистами. Возможно, достигнув зрелости, он, как и многие другие писатели до него, почувствовал необходимость обрести «ученика», первым распознав его талант, чтобы тот восторженно следовал его советам. Мы увидим, в какой степени это влияние станет впоследствии взаимным.

Вечно сражающийся с несправедливостью, Диккенс не испытал большого воодушевления от Всемирной выставки 1851 года, которая, однако, была в глазах его современников первой вершиной, покоренной в Викторианскую эпоху. Он даже предложил со страниц «Домашнего чтения» организовать параллельную выставку, которая обнажила бы «просчеты и недостатки Англии», и, спасаясь от наплыва посетителей, охотно бы уехал с Кэт и детьми за город, если бы срочное дело не удержало его в Лондоне. Срок аренды дома на Девоншир-Террас истекал, а его друг Фрэнк Стоун как раз съехал с квартиры, выходившей на Тависток-сквер. Рядом с этим домом стояли еще два, такого же типа, купаясь в полнейшем покое: сад, огороженный решеткой, и аллея для карет отделяли его от улицы. Величина дома компенсировала посредственное состояние, в котором он находился. Диккенс решил улучшить дом, поручив ремонт своему зятю Генри Остину.

Он не напишет ни слова из нового романа, пока не наведет порядок на рабочем столе, обращенном в сад, расставив любимые безделушки: двух бронзовых лягушек, человечка с карманами, полными щенков, и разложив письменные принадлежности: нож для бумаги из слоновой кости, запас излюбленной писчей бумаги, всегда одной и той же, синие чернила и гусиные перья. Чтобы продуктивно работать и задать направление своему буйному воображению, «гений порядка» всё больше привязывался к мелочам. «Для каждой вещи находилось место, и все вещи стояли на своих местах, никакой небрежности не допускалось, — рассказывает один сосед. — Порядок и безупречность, перенесенные с Девоншир-Террас, приняли больший размах». Безупречность даже в ванной комнате, где Диккенс велел установить холодный душ очень большого напора. «Ежедневно пользуясь душем, я не смогу терпеть присутствие стульчака в углу», — твердо заявил он. Низменный аксессуар удалось спрятать за ширмой…

Однако фантазия не была совершенно изгнана из Тависток-хауса. Для украшения двери, отделяющей кабинет от гостиной, Диккенс заказал столяру книжный шкаф в технике оптической иллюзии: не менее 113 ложных книг с лукавыми названиями типа «Пять минут в Китае» (три тома), «Короткий послеполуденный отдых на пирамидах» (два тома), «Выдающиеся глупости Канта» и жемчужина «коллекции» — «Мудрость наших предков», шесть томов которой назывались «Невежество», «Мнительность», «Плаха», «Костер», «Грязь» и «Болезнь», а дополнением к ней служили «Добродетели наших предков» — тоненькая брошюра, заглавие которой едва можно было различить.