Диккенс

Тем, кого захватила эта игра и кто хочет внести свою лепту в это странное дело, следует прежде всего внимательно прочитать письмо Диккенса Форетеру от 6 августа 1869 года: «Для новой моей истории есть у меня одна очень занятная и очень новая идея. Сообщить ее невозможно (без того чтобы не пропал интерес к роману), но идея очень сильная, хотя трудненько будет ее воплотить».

Мы не знаем, о какой идее идет речь, но можно прибегнуть к методу исключения. Например, «очень занятная и очень новая идея» никак не может быть, что бы там ни утверждали, неожиданным появлением человека, которого считали мертвым, — в данном случае Друда: это избитый прием остросюжетного романа, который Диккенс уже использовал в «Нашем общем друге». Другие «друдисты» полагают, что Джаспер мог убить под воздействием опиума. Это тоже не «очень занятная и очень новая идея», поскольку Коллинз тремя годами раньше уже построил на ней действие «Лунного камня». Трудно себе представить, чтобы гордый Диккенс списывал у Коллинза, причем именно тогда, когда вознамерился его превзойти.

Но если принять употребление опиума за простое указание на неуравновешенность Джаспера, можно прийти к более утонченной и гораздо более соблазнительной гипотезе — версии «Джекиля»[54]

. Соборный регент страдает раздвоением личности. Джаспер-Хайд убил Друда, при этом Джаспер-Джекиль, не осознав злодеяния своего двойника, искренне верит в собственную невиновность.

Слова Диккенса, записанные Форстером перед началом написания романа, склоняют чашу весов в пользу этой версии: «Сюжет, как я узнал вскоре после того, основан на убийстве племянника своим дядей; оригинальность его заключалась в том, что убийца будет вспоминать свой жизненный путь в конце романа, комментируя встававшие перед ним соблазны, словно испытывал их не он, убийца, а другой человек. Последние главы должны были быть написаны в камере приговоренного к смерти, куда его привела порочная склонность, описанная им, как если бы она была свойственна кому-то другому».

Однако точку ставить рано: Сильвер Моно, например, не принимает это откровение на веру. С другой стороны, память неоднократно подводила Форстера: нет ничего невозможного в том, что его собственный анализ романа наложился постфактум на неясное воспоминание о бессвязном разговоре. К тому же тот факт, что Диккенс раскрывает карты, приводя столько подробностей, противоречит фразе, написанной незадолго до того самому же Форстеру: «Сообщить ее [идею] невозможно (без того чтобы не пропал интерес к роману)». Наконец, и это главное, к моменту этого разговора Диккенс еще не написал ни строчки из «Друда». В его предыдущих произведениях полно неожиданных поворотов сюжета: такой-то персонаж оказывается жив, хотя изначально должен был умереть (или наоборот), такая-то линия получает развитие, а другая внезапно обрывается. «Создание диккенсовского романа — процесс непрерывный и частью непредсказуемый вплоть до публикации последней части», — поясняет Моно. Вряд ли бы «Друд» стал исключением из правила.

В общем, ясности нет. Тайна не отступает, похожая на муки Тантала, и «друдовская машина» может продолжать работать… Вот только джекиловскую теорию подтверждает целый ворох литературных и биографических «улик»: «зеркальное отражение» персонажей в поздних произведениях Диккенса (Сидни Картон и Чарлз Дарней, Юджин Рейберн и Брэдли Хедстон), неоднозначность Джорджа Сильвермена из «Объяснения Джорджа Сильвермена», одновременно невинного и виновного, преследователя и преследуемого; легкость и убедительность, с какими Неподражаемый представал в двух ипостасях перед зрителями, — палач Сайкс и жертва Нэнси — или перед своей домохозяйкой из Пекхема, когда исполнял роль «мистера Трингема». При всей своей сенсационности (Диккенс, обнажающий основополагающую двойственность человека за 16 лет до Стивенсона) джекиловская версия не поддается проверке, однако она удовлетворила бы и ум, и воображение и по своей мрачности, сложности и оригинальности стоит вполне на высоте диккенсовского гения.

ЭПИЛОГ

Во второй главе «Пиквика» мистер Снодграсс восклицает: «Величественные развалины!» — приветствуя таким образом замок Рочестера. А 34 года спустя, накануне смерти, Диккенс снова описал Рочестер, назвав его Клойстергэмом в «Тайне Эдвина Друда»: «Все его древности и развалины облеклись в невиданную красоту; густые завесы плюща сверкают на солнце, мягкий ветер колышет пышную листву деревьев»[55]. Написав эти строки, он в последний раз вдохнул через окно швейцарского шале «благоуханный воздух» Кента. Круг замкнулся; все потоки его огромного труда слились в прославлении его малой родины. Но на следующий день солнце уже не сияло для Джорджины Хогарт — возможно, оказавшейся в конечном итоге самой близкой из всех женщин в его жизни: «Свет покинул наши жизни, которые больше никогда не будут прежними, и наши сердца опустошены и разбиты».

Как только объявили о смерти Диккенса, власти Рочестера распорядились выкопать могилу и подготовить собор для отпевания. Напрасно.