Дикое поле

— Сиди тихо! Рифат! Иди кровь уйми да возвращайся. Сейчас Макар Яровитов будет здесь, поедешь с ним, покажешь дом, куда Пахомка по ночам шастал, а я пока с ним сам займусь. Стрельцы помогут его разговорить!

Он перекрестил Петра-Рифата и вгорячах даже не заметил, что по привычке назвал его басурманским именем. И, не боясь измазаться кровью, сочившейся из щеки молодого мурзы, обнял его и троекратно облобызал, приговаривая:

— Спасибо, крестничек, услужил, век не забуду! — Но тут же оттолкнул его и нахмурился: неожиданно он вспомнил, у кого видел темную бородавку величиной с копейку…

* * *

Долгих две недели Никита Авдеевич не знал ни минуты покоя. Днем он сам вывозил пленника в город, показывая ему разных людей из купцов и городовых дворян, из бояр и стрелецких полковников, из боярских детей и духовенства. Илюшку для таких поездок переодевали, привязывали фальшивую бороду и низко нахлобучивали шапку, чтобы его никто не узнал. Бухвостов хотел сам присутствовать при опознании человека с бородавкой у левого уха, но, не желая признаваться в этом даже самому себе, всячески оттягивал решающий момент, хотя наверняка знал, на кого укажет Илюшка.

В ту памятную ночь, когда пленник неожиданно узнал в палаче Пахоме брата зарезанного Моренина, крестник Никиты Авдеевича поехал с Макаром Яровитовым в город и показал дом, в который ходил Евграф. Кстати, палач зря словами не бросался: когда его взяли на дыбу, он до крови прокусил губу, но смолчал и лишь побелевшими от боли глазами ненавидяще глядел на дьяка. Молчал он и когда стали бить кнутом, сдирая с костей мясо, и когда прижгли каленым железом, пытаясь вырвать признание. Евграф Петрович Моренин молчал.

Бухвостов и так знал о нем достаточно многое, но его интересовала не служба Евграфа самозванцам — когда это было! — а дела последних лет. Как сумел он замести следы и скрыться под личиной Пахома, кто ему помогал, где еще притаились пособники латинян и поляков? Раз за разом повторяя свои вопросы, Никита Авдеевич видел, как наливается все большей ненавистью висящий на дыбе Евграф, и понял: он ничего не скажет. Ночь проходила в чаду и крови пыточной, а день — в поездках с Илюшкой по городу, и только на рассвете, на ранней зорьке, удавалось вздремнуть часок-другой. Но спал дьяк тревожно, часто просыпался и вскрикивал, а вставал неотдохнувшим, тяжело разлепляя словно свинцом налитые веки. Под глазами у него залегли темные тени, на лбу прорезались глубокие морщины, а делам не было видно ни конца ни краю.

Монах не подвел — прислал к Бухвостову инока и передал с ним просьбу немедля наведаться в монастырь. Никита Авдеевич помчался туда как на крыльях и — о, великая радость! — получил расшифрованное послание иезуитов и донесение пана Гонсерека отцу Паоло в Рим. Нетерпеливо развернув бумагу, дьяк пробежал глазами по строкам и помрачнел: все сходилось, и признания Пахома-Евграфа теперь не так важны. Даже если он будет упорно молчать, врага можно изобличить и без его помощи.

Отец Паоло! Вот чье имя слышал Илюшка, но не сумел запомнить и переиначил на привычный лад в Павла. Далеко забрались тайные людишки генерала иезуитов, притаились совсем рядом с троном великого государя. Иноземное нашествие оставило после себя не только мор и разорение, но и жуткую скверну предательства, которую нужно вырвать с корнем, с кровью, чтобы не дать ей рассыпать ядовитые семена и пустить свежие побеги.

Наконец дьяк решился. Будто ненароком привез Илью к уже известному дому и показал из окошка возка:

— Узнаешь?

— Никак усадьба Кириллы Петровича? — вгляделся пленник. — Ну да, точно. Упокой, Господи, душу его!

— Ладно, — буркнул Никита Авдеевич. — Теперь в другое место поедем.

Кучер хлестнул лошадей, и возок покатил по улицам. Миновал торг и въехали в кремль. Бухвостов велел остановиться и приказал Илюшке:

— Сиди здесь и гляди в оба! Но голоса не подавай!

Он приоткрыл дверцу и начал наблюдать за высоким крыльцом государевых палат, около которого толпился народ. С другой стороны возка притаился Павлин Тархов, готовый немедля схватить пленника, если тот выкинет какую шутку.

Илюшка напряженно сопел за спиной Никиты Авдеевича, поглядывая через его плечо на тех, кто появлялся на крыльце. Изредка дьяк оборачивался, но пленник в ответ на его вопросительный взгляд только отрицательно мотал головой: нет, пока он ни в ком не узнал человека с бородавкой, приезжавшего к покойному Моренину.

Входили и выходили думные дьяки, бояре с длинными посохами, украшенными рыбьим зубом и самоцветными камнями. На головах они гордо несли высокие горлатные шапки и небрежно придерживали полы собольих шуб, надетых в теплый день ради пущего бахвальства, — выйти на люди без дорогой, свисавшей до пят шубы на плечах считалось непристойным. А уж поехать в кремль без горлатной шапки, шубы и посоха — все одно что появиться на улице в чем мать родила.

— Вот он, — прошелестел над ухом Илья.