Диктатор

— Вы не просили кровь у вашего коллеги Попа Барвелла? У него обнаружено много склянок крови.

— Он говорил, что всю кровь тратит.

— По документам вашей палаты, вы произвели на десяток инъекций крови больше, чем получили ее. Откуда избыток?

— Я воспользовался собственной кровью. Некоторым больным требовалось крови больше, чем я мог официально отпустить.

— Вы могли воспользоваться кровью других пленных.

— Я не мог ею воспользоваться. Все пленные прибывали очень слабыми. Каждая капля их крови была на вес их жизни.

— Почему вы не записывали, что вводите собственную кровь?

— Это вызвало бы выговоры. Я не хотел, чтобы меня выгнали.

В допрос вмешался молчавший до того Белый судья:

— Сколько вы отпустили больным своей крови в динах?

— Примерно две дины. Некоторым моя кровь помогла, двух спасти не удалось.

После врачей допрашивали охранников, вещевых и продовольственных каптеров, стражников карцера, похоронную команду. Лагерь был как лагерь — отвратительное учреждение, куда людей привозили страдать и где охрана прирабатывала тем, что принуждала пленных страдать сверх узаконенной нормы мучений. Этот лагерный процесс был первым, переданным на весь мир, — Гонсалес постарался ужаснуть зрителей. Он предварил приговор личным появлением на экране и предупредил охранников всех еще не захваченных нами лагерей наших пленных, что сейчас они увидят собственное будущее — пусть сообразовывают отныне свое поведение с тем, какую оно заслужит кару. Еще недавно по велению Гамова штабист Аркадий Гонсалес расписывал «Ценник подвигов» в сражениях, сейчас со зловещим увлечением творил ценник кар за воинские преступления, цена теперь обозначалась не в деньгах, а в казнях, унижениях и страданиях. Древнего принципа «Око за око, зуб за зуб» министр Террора не признавал, у него кары десятикратно умножались: все страдания, причиненные военным преступником многим людям, суммировались, и страшная их сумма обрушивалась на него самого. Какая б ни была вина, ужасно было наказанье! Иного от Гонсалеса я не ждал, но для вражеских стран его предваряющая приговор речь прозвучала вряд ли приятней похоронного звона.

Оба офицера и врач приговаривались к публичной казни, издевательски повторявшей их преступления: коменданту лагеря Ишиму Самино насильно вбивать в желудок деньги, украденные у пленных, пока он не задохнется; его помощника Пурпа Горгона, истязавшего плеткой потерявших силы на лагерных работах, бить его же плеткой на площади, пока он не испустит дух; врачу Попу Барвеллу, воровавшему лекарства, ввести их все: мучительная смерть от лекарств, ставших в таком количестве ядами, была гарантирована. Палачами назначались охранники — и если кто отказывался, сам приговаривался к немедленной казни. Впрочем, отказников не было, охранники, приученные к исполнительству, не нарушили дисциплину.

Зато неожиданно прозвучало постановление Белого судьи о враче Габле Хоте. Судья Милосердия, не показавший и тени милосердия к трем приговоренным, высказался о враче так, что я должен привести его речь: она прорезонировала в мире гораздо громче приговора о казни.

— Врач Габл Хота исполнял свой профессиональный долг так тщательно и благородно, что я освобождаю его от плена и разрешаю свободно удалиться, куда он пожелает. Особо отмечаю великодушие Хоты, добровольно, к тому же тайно, отдававшего собственную кровь больным военнопленным. Всего он пожертвовал около двух дин своей крови, то есть треть количества, содержавшегося в его теле. Две дины — это две тысячи кор, каждая кора содержит двадцать капель, каждая капля — сияющая красная жемчужина в венке благородства, отныне украшающем голову врача Габла Хота. Оцениваю каждую каплю его крови в один золотой лат. Итого объявляю награду подвигу врача Габла Хоты — два миллиона лат. Врач Габл Хота может получить их в золоте либо в банкнотах.

Наверно, не один я ахнул, услышав, какая награда присуждена врачу. Я пошел к Гамову, он сидел перед стереовизором. Давно я не видел его в таком великолепном настроении. Я показал на экран.

— Вам это нравится, Гамов?

— Восхищен! То самое, что нужно.

— И все эти неслыханные формы казни — убийство деньгами, избиение собственной плеткой, отравление украденными лекарствами — придумали вы сами?

— У меня не хватило бы фантазии на подобные изобретения. Вам не кажется, что Гонсалес больше всех наших министров отвечает избранной для него роли?

— Да, не простой палач, а изощренный, палач с фантазией.