Диктатура сволочи

Но вот: справки сожжены, бриллианты ограблены, городовые перебиты. На тысячах митингов прощупывается связь между «массой» и «вождями». «Массы» жаждут гарантии от тюрьмы и виселицы. Но той же гарантии жаждут и вожди. Массы требуют наибольшей платы и вожди требуют наибольшей «бдительности». В самом деле: что станется с вождями, если масса дифференцируется, разбредется, или просто займется пропиванием награбленной движимости? С чем тогда останутся вожди? И вот, от зловещих вождей зловещей банды идет исторически повторяющийся и логически неизбежный «караул»: «революция в опасности». «Завоевания революции в опасности». Идет полиция и несет с собою виселицы. Caveant pitecantropes. «Революционный держите шаг — неугомонный не дремлет враг». Враг мерещится из-за каждого угла, и за каждым углом он действительно сидит. Но враг мерещится и там, где его и в помине нет. Начинается охота: за «подозрительными» французской революции, «контрреволюционерами» — русской, «предателями народа» — германской. Воздвигаются гильотины, виселицы и плахи; начинается террор. И — от первого дня революции до самого ее последнего дня, до самого последнего дня — идет смертельная, звериная борьба между пролетариатом и революцией. Самым страшным врагом революции является именно пролетариат — ибо он, а не «буржуазия», умирает с голоду.

Итак: революция совершена. Старый режим свергнут. Сейфы ограблены. Хлебных очередей больше нет, ибо нет хлеба. Зловещие люди, успокоившись от своих страхов по поводу «фронтовиков», идущих наводить порядок, хлынули в игорные дома. Игорные дома в Петербурге в 1917 году росли так же, как и в Париже в 1789. Краса и гордость революции швырялась кредитками и золотом, золото и кредитки уходили так же быстро, как и пришли: зловещие люди не отличаются предусмотрительностью. Рабочий Петербург, как и рабочий Париж, начинали голодать совсем всерьез: это рабочие, а не буржуазные жены стояли по ночам в парижских и петербургских очередях, это пролетарские, а не буржуйские дети попадали в беспризорники. У «буржуазии» что-то оставалось и «буржуазия» всегда имела свои пути за границу. Голодал, мерз и гиб — именно пролетариат.

Итак: городовой истреблен, буржуй ограблен, хлеба нет, пролетариат глухо волнуется, а зловещие люди, дураки, расходятся по своим собственным делам: по притонам, кабакам, игорным домам. С чем же остаются вожди? На что опереться вождям? Нужен вопль о новом «взрыве энтузиазма». «Революция в опасности! Революция в опасности!» Король пытается покинуть Париж. Корнилов пытается захватить Петербург. Гидра контрреволюции свила себе гнездо в Кобленце. Гидра контрреволюции свила себе гнездо на Дону. Тираны лондонской биржи готовят петлю для завоевателей революции! Капиталисты лондонской биржи готовят петлю для революции. Товарищи питекантропы! Над вашими головами качается петля! Революционный держите шаг! Бросайте ваши притоны — дело идет о петле и о жизни! Aux armes, citoyens! К оружию, товарищи!

Товарищи бросают карты и берутся за винтовки — дело действительно идет о петле или о жизни, на это соображение хватает мозгов даже и у них… Вот так оно и идет: от самого первого дня революции до самого последнего. Иначе не бывает, иначе быть не может…

…Ровно двадцать лет спустя после нашей революции, в 1937 году я попал в Париж, во время парижской всемирной выставки. Я не был на положении туриста. Мне приходилось вести поистине чудовищную работу и не было никакого времени следить за французским общественным мнением, и не было даже времени посетить выставку. Были основания опасаться коммунистического покушения, и мои друзья держали меня в положении, так сказать, «усиленной охраны». Я видел очень мало. Но то, что я видел, было жутко.

На улицах Парижа появились те же зловещие люди, как и на улицах Петербурга 1917 года. Я был в Париже летом 1914 года — и тогда таких людей я не видел. А, может быть, не замечал? Те же сжатые кулаки и стиснутые зубы, те же сдавленные черепа и куриные грудные клетки. То же «a bas». Было ясно: французские недоноски собираются следовать примеру русских недоносков. Такая же грязь на улицах Парижа, какая была и на улицах Петербурга — только у нас, по условиям русской флоры, валялась подсолнечная шелуха, здесь валялись апельсиновые корки. Гарсон в кафе вышиб меня вон, потому что я вместо saucisse заказал saucisson, и смотрел на меня как на кровопийцу, хотя его крови я никак пить не собирался. Из всех павильонов французской выставки французский павильон так и не был достроен до самого конца выставки: рабочие бастовали. Были времена «народного фронта» и «пролетариат» шатался по митингам. А с востока, высовывая свою разведывательную и разнюхивательную голову из-за Рейна, братская социалистическая рабочая германская партия уже позванивала и танками, и кандалами.

Воздух Парижа пах Керенским. И Лениным — тоже. Только, в отличие от русского примера, соответствующий Ленин пришел из Германии.