Диктатура

Во времена Веймарской республики Шмитт делал университетскую карьеру, получал все новые, более соблазнительные предложения от университетов. Он писал ученые труды, которые могли и должны были оцениваться прежде всего специалистами. Вместе с тем, он рассчитывал и на публичную известность, на политическую карьеру. Ему удавалось решать эти задачи не только разными, но, что важнее, одними и теми же публикациями[6]. В «Диктатуре» мы находим исследования по истории права и политической мысли, разработку актуальных вопросов конституционного права, в том числе

приостановления действия конституции и принятия новой. Мы находим здесь также – и это очень характерно для Шмитта – политико-философские аргументы, которые, при всей их ясности, оставляют открытым вопрос относительно собственной политической позиции автора. Позднейшее развитие Шмитта, критика либерализма и парламентаризма, сближение с радикальными консерваторами и переход на сторону нацистов бросают тень и на эту работу, однако, быть может, в наименьшей степени. Шмитт раскрывает юридический и политический смысл диктатуры в различных исторических контекстах, но книга не написана ни «в пользу», ни «против» диктатуры. Она открывает возможности для множественных интерпретаций.

II

Становление Шмитта происходило в эпоху стабильного правопорядка. Этой эпохе, времени почти безмятежного юридизма и глубоких размышлений о кризисе культуры, какие возможны лишь тогда, когда культуре не угрожает ничего хуже кризиса, положила конец Первая мировая война, крушение великих империй, революции и войны гражданские. Все переменилось. В конце XIX – начале XX вв. было широко распространено мнение, будто наступило время мирного сосуществования на основе признания цивилизованными странами суверенитета друг друга и принципов международного права, которые не прекращают свое действие даже во время войны, если ее не удастся предотвратить. Суверенитет государства не утрачивался даже в случае поражения и утраты территорий. Нужно было только договориться обо всем заранее, приняв на себя какие-то международные обязательства. Но принять обязательства значит допустить, что после этого не все государственные решения будут суверенными, т. е. совершенно независимыми. Об этом много размышляли и теоретики международного права, и политики. Старший современник Шмитта, влиятельный теоретик X. Трипель, с которым Шмитту предстояло впоследствии полемизировать, писал еще до войны[7], что немецкие юристы, особенно практики, не очень-то склонны признавать международное право. Во-первых, им кажется, что все это слишком далеко от них. во-вторых, почва международного права слишком зыбкая, лучше на нее не становиться. Однако принять эту точку зрения, продолжал он, невозможно: в праве всё взаимосвязано, только внутреннее, государственное право обладает большей связностью. Право созидается волей, т. е. «объявлением, что нечто должно быть правом»[8]

. Эта воля есть источник права, и в случае международного права не может быть волей одного государства. А поскольку сверхгосударства, творящего право для всех, нет, остается лишь договор между государствами. Но единой воли в нем не образуется. Поэтому подлинным источником надо считать не договор, а

соглашение[9]. Здесь тоже объявляют свою волю множество лиц, но только воля каждого полностью тождественна воле другого[10]. Поэтому при договоре каждый удовлетворяет свои интересы

, а при соглашении – общие и тождественные. Однако откуда берется обязующая сила соглашений? Предвосхищая многие будущие дискуссии, Трипель замечает, что правовая значимость права не может иметь сугубо правовые основания. Для тех, кто не принимал участия в соглашениях, никакое международное право не значимо. Зато участие в таких соглашениях значило очень много! Подписавшие их признавали друг друга цивилизованными государствами, которые даже в вооруженных спорах соблюдают правила. Эта цивилизованность участников и цивилизующая роль права были широко признаны[11].

На рубеже веков (в 1899 г, и 1907 г.) состоялись знаменитые Гаагские мирные конференции, и в их материалах современный читатель сразу чувствует совершенно поразительное благодушие участников. Во время первой конференции ее президент и русский представитель барон Е. Е. Стааль, говорил: «Мы ощущаем, что между нациями имеется общность материальных и моральных интересов, которая постоянно нарастает… Даже если бы какая-то нация захотела быть изолированной, она бы не смогла… Конечно, соперничество между ними есть, но не лежит ли оно скорее в области экономической, в области великой торговой экспансии…?». Соперничество в этом смысле приносит лишь пользу, тогда как конфликты иного рода, где бы и между кем бы они ни велись, серьезно задевают и беспокоят всех[12]. В этом, если можно так сказать, деликатном тоне выдержаны и положения итоговых документов, говорящих о предотвращении войны, о посредничестве и добрых услугах.