Дима, Тима и так далее...

— Почему же она не видит? — Антонина Семеновна интересовалась деталями так, будто собиралась делать Маше операцию и должна была все про нее узнать. — А остальных она видит в истинном свете?

— Остальных — да!

— А почему его — нет?

— Это ее личная тайна, — вмешался Дима.

На кухню, почти всю ее загромоздив собой, вторгся Михаил Михайлович, Тимин папа. Рукава рубахи были засучены, мощные руки, сложенные на груди, были покрыты волосами, как густой, но полегшей травой.

— Антонина, у меня завтра сложная операция. Хочу с тобой посоветоваться! — прогремел он. — И не мешай детям. У них — свои дела!

— Но эти их «свои дела» должны быть нам известны, — жестко ответила Антонина Семеновна.

— Не обязательно! Если мы им в общем и целом доверяем, то не обязательно… А я им доверяю вполне.

— Что ж, хоть я доверяю не в такой степени, но ухожу на консилиум, — сказала Антонина Семеновна. Однако, прежде чем удалиться, предупредила: — Если мы не вмешиваемся в ваши дела… то и вы в чужую личную тайну вмешивайтесь поосторожней.

Дима и Тима, сами того не заметив, постарались учесть пожелание Антонины Семеновны, но все же объяснили Маше Подзоровой, что Конопатов не стоит и мизинца Бори Данилина. И подписались: «Твои друзья».

* * *

Через несколько дней утром приятели почувствовали, что Маша их послание уже получила. Она здоровалась со всеми растерянно, чуть-чуть сутулилась, пригибалась, в каждом подозревая одного из авторов письма. Она вправе была думать, что авторов много: подпись «Твои друзья» не определяла числа писавших. Может, их трое или семеро?

А потом она вошла в класс… Увидев Конопатова, распрямилась, чтобы выглядеть стройной. Подойдя к парте, раскрыла портфель и сама, не дожидаясь просьбы, протянула ему тетрадку. Словно отвечая тем, кто прислал ей письмо… И как бы в знак молчаливого, но решительного протеста.

А Дима и Тима в тот момент поняли и запомнили на всю жизнь, что любовь никакими словами переубедить нельзя: она должна сама во всем убедиться.

6

— Мы с мамой и папой получили письмо! — взбежав с третьего этажа на девятый и прерывая слова напряженным, неподвластным ему дыханием, сообщил своему приятелю Тима. От волнения он запамятовал, что в доме был лифт. — Мы получили такое письмо!..

— Я не посылал, — на всякий случай уточнил Дима.

— Ты-то не посылал. А одна большая семья прислала!

— Целая семья?

— Вот именно! — Тима принялся, загибая пальцы, перечислять: — Человек, которого пять с половиной часов оперировал папа! И его сын, и его дочь… И их сыновья с дочерьми: внуки, стало быть, этого человека… Потому что все другие врачи считали, что он не выживет, не перенесет операцию. Но и без нее было нельзя! Говорили: безвыходное положение. А папа нашел выход! Помнишь, он сказал на кухне про сложную операцию? И еще хотел посоветоваться с мамой?..

— Помню.

— Ну вот… Он посоветовался. Они вместе что-то придумали. И человек, который по всем правилам должен был умереть, теперь будет жить. На радость родным и близким!.. Которые и написали письмо. Вот послушай… — Тима двумя пальцами достал из кармана куртки конверт. — «Вы, Михаил Михайлович, помогли не одному человеку, а и всем нам. Вы отменили смертный приговор, который вынесла ему болезнь!»

— Прекрасно! — с необычной для него восторженностью произнес Дима. — Этим можно гордиться… Только письмо адресовано не вам всем, как ты говоришь, а лично Михаилу Михайловичу.

— Это мы ректору Трушкину посылали «лично», — возразил Тима. — А здесь, в конце… есть такие слова: «Привет и вашей семье. Пусть она всегда будет так же счастлива, как счастливы мы сейчас!» Понял? Письмо, значит, и нам!

— Никогда не примазывайся к чужой славе, — посоветовал Дима. — Будем считать, что папа и отчасти мама его спасли. Этого хватит.

— Согласен, — смирившись, сказал Тима. — Я понял, что получить хотя бы одну такую благодарность за всю жизнь… уже достаточно.

Но когда Тима умчался, Дима поразмыслил и решил, что этого все-таки недостаточно.

Вслед за приятелем, но тайно от него он помчался вниз, тоже забыв о существовании лифта. На ходу подсчитал деньги, которые скопил, три дня обходясь без школьного завтрака. Приятели не могли сказать, что рассылают в разные концы письма «ценою жизни», но что ценою своих желудков — могли.

Дима подсчитал также, что в их подъезде сорок квартир. Три из них — свою, Тимину и трушкинскую, которую после отъезда Прасковьи Ильиничны еще не заселили, — он мысленно отбросил: осталось тридцать семь. Он и купил на почте тридцать семь конвертов с марками.