Динка

Ленька вздрогнул и огляделся; он не узнал голоса своей подружки, но плач несся прямо на него, громкий, жалобный, протестующий.

В кустах мелькнуло знакомое платье… Зажав обеими руками уши, Динка неслась вниз по тропинке, ничего не видя перед собой.

— Макака! — бросаясь ей наперерез, крикнул Ленька. Динка споткнулась, упала в траву и, рыдая забилась головой о землю.

— Макака! Макака! Ленька хватал ее за руки, силясь оторвать от земли, поднять, успокоить… Но она вырывалась и снова падала на землю с исступленным плачем.

Ленька, выросший без материнской ласки и никогда не произносивший ласковых слов, теперь в изобилии осыпая ими Динку, сам растерявшийся и несчастный:

— Макака… голубочка… миленькая! Молчи! Молчи! Слушай меня…

Но девочка не видела его, не слушала, и, обессиленный, исчерпавший все средства утешения, Ленька сел с ней рядом и громко заплакал.

— Не могу я унять тебя. Пропали мы обое… Пропали мы… — жалобно повторял он, вытирая рукавом пиджака бегущие по лицу слезы и глядя на рыдающую подружку… Потом, словно осененный отчаянием, он вдруг вскочил и, дернув за руку Динку, гневно крикнул над самым ее ухом: — Бежим! Скорее! Скорее!

Динка вскинула на него распухшие глаза и, уцепившись за его руку, послушно встала.

— Бежим! Бежим! — кричал Ленька, увлекая ее за собой на лесную дорогу, на просеку, на широкую аллею, мимо дач и не давая ей ни минуты передохнуть, остановиться. — Бежим! Бежим! — крепко держа ее за руку, рвался вперед Ленька.

Это был отчаянный, бешеный бег; ветер свистел в ушах мальчика; Динка из последних сил старалась не отстать от него; какая-то безумная надежда, что не все еще потеряно, что можно еще догнать или опередить смерть, вырвать из ее рук Марьяшку, гнала ее вперед. И плач ее постепенно смолкал, вырываясь теперь из груди короткими, редкими всхлипами.

— Бежим, бежим! — задыхаясь, кричал Ленька, но, споткнувшись о корни старого дуба, они оба упали и долго не могли подняться.

Потом сели рядом. Динка больше не плакала. Она сидела, согнувшись, придавленная горем, безучастная ко всему на свете… Ленька расстегнул ворот рубашки; Худенькая грудь его нервно вздымалась, из посиневших губ вырывалось прерывистое дыхание… В лесу уже сумеречно темнели кусты, деревья почернели, и где-то, за дальней зеленью, в одной из дач вспыхнул огонек.

— Матерю твою жалко… — неожиданно сказал Ленька, и девочка, беспокойно шевельнувшись, подняла на него выплаканные глаза. — Мать одна за всех… Бьется она с вами как рыба об лед. Вот придешь ты, закричишь, а за тобой и Алина, а за Алиной — Мышка… Гроб матери с вами! — тихо закончил Ленька, вытирая рукавом слезы.

За лесом вспыхнул еще один огонек, за ним другой, третий…

— Я домой пойду… — тихо сказала Динка. Ленька встал и огляделся. В лесу, словно красные светлячки, просвечивали сквозь деревья освещенные окна дач.

— Далеко зашли, — сказал Ленька и, взяв девочку за руку, вышел с ней на дорогу.

Они шли долго, и Ленька тихо, не повышая голоса, все говорил и говорил Динке о матери, о больной Алине, слабенькой Мышке… И, по его словам, выходило так, что, сраженные горем, они все могут умереть, цепляясь один за другого… Стоит только ей, Динке, закричать и заплакать еще раз, поднимется за ней Алина, потом Мышка, и всех их свалят эти слезы в одну общую могилу. А Марьяшка еще, может, выздоровеет, потому что у нее сидят доктор и Марина.

Динка молча слушала, молча кивала головой. У лазейки Ленька бросил на траву свой пиджак:

— Я здесь всю ночь буду. Коль испугаешься чего, беги сюда. Только слышь, Макака, чтоб слезы твои ни сестры, ни мать не видели.

Динка пролезла в лазейку и пошла к дому, потом остановилась, оглянулась.

— Иди, иди! Я здесь буду, — ласково повторил Ленька. Динка ложилась одна. Катя сидела у постели Мышки и даже не повернула головы в ее сторону. И, только когда дыхание Мышки стало ровнее, она принесла Динке чашку молока и печенье. Динка взяла чашку, бросила туда печенье… Но густой, терпкий комок слез сжал ей горло: вот так же клали печенье в молоко для Марьяшки, девочка болтала в чашке своей ложкой.

«Где ложка?.. Марьяшкина ложка… Она так плакала всегда без нее…» — с тревогой вспоминала Динка и, поставив на пол чашку с молоком, отвернулась к стене.

Глава тридцать первая

МАРЬЯШКИНА ЛОЖКА

Утром Лина встала, сварила манную кашу на воде и вызвала Катю:

— Вот, накорми детей. Не ходила я за молоком нынче, — тихо сказала она и, помолчав, добавила: — Уехать отсюда надо. Нет тут больше покоя…

Катя бросила взгляд на распухшие от бессонной ночи глаза Лины и, жалея ее, кивнула головой.

— Уедем… Уедем, — повторила Катя. — Только не показывайся сейчас детям.

Лина махнула рукой:

— Я не пойду…

Вытирая набегавшие на глаза слезы, она помогла Кате собрать стопку тарелок, нарезала хлеб.

— Кто ж ее в больницу-то повезет? Ты, что ли?

— Мы с Мариной… Костя и Никич посидят с детьми…

— Господи, укрепи веру мою… — простонала Лина, грузно валясь на измятую постель и утыкаясь лицом в подушку.