Диссидент

Кай протянул нам небольшой серебряный поднос: на нём лежали золотые обручальные кольца. Я легко и без эмоций надел кольцо Норе. Её рука слегка подрагивала, когда она надевала кольцо мне. Всё происходящее ощущалось как-то со стороны, обыденно и без эмоций. И даже поцелуй получился каким-то «резиновым», словно коронер вместо свидетельства о смерти удостоверил штампом наши губы.

Нас поздравили. Поздравления выглядели наигранно весёлыми. Но разве можно судить этих людей за это? Они живые. А жизнь умеет отделять фазы жизни от фазы ещё не смерти…

Кто-то сказал, что надо жить так, словно каждый вздох последний. Это правильно. Без этого невозможно «купаться» в красках жизни и радоваться им. Но мы живём не вздохами, а одним днём, сжигая за этот день всё, что даёт нам вздох. И к концу дня всегда появляется одышка от бесконечного бега за последним вагоном, чтобы снова догнать этот день…

Кеннет подал нам шампанское, а потом обратился к Норе:

– Леди Элеонора, я уполномочен вручить вам удостоверенную наследственную грамоту, – он протянул бледной силиконовой рукой свёрнутый в трубку кусок пергамента. Он посмотрел на меня, ожидая пояснений, но я смолчал. – Душеприказчиками наследства назначены Его… – Кеннет замялся, а затем продолжил: – Сэр Кай и леди Матильда.

Во время монолога Кеннета к нам подошли Кай и чета Гринвуд.

– Спасибо, Кеннет, – произнёс Кай, и в его запавших «утонувших» глазах, промелькнуло что-то тёплое, – не называй меня этими дебильными титулами – я для тебя просто Кай.

– Не волнуйтесь, Лесли. Я прослежу, чтобы с Норой и вашими детьми было всё в порядке, – поспешно произнесла леди Матильда, чтобы затушевать неловкость Кая, а затем улыбнулась сэру Кондору и оперлась о его руку.

Я посмотрел на чету Гринвуд и понял: все россказни и сплетни о них – мишура и мираж общества, не понимающего действительности. Они были настоящей семьёй, скреплённой неутолимой жаждой друг друга…

Так бывает, семья превращается в антонимы – «Я» и «Он», а должна быть союзом «Мы», почему-то называемым местоимением. А когда «союз» растворяется в кислоте отчуждения и отторжения, то на разделочных досках остаются два кровоточащих куска мяса, а в них где-то в глубине сжались от страха поверженные души…

Жаль, не могу загадать четвёртого желания – любить и быть любимым женщиной. Да оно и неисполнимо… Любовь – искра, расплавившая сердца. А ещё она кровь, бурлящая, подчас вытекающая сквозь раны. Это нормально. Без этого любви не бывает. Но когда на раны наклеивают пластырь – любовь уходит. Она не терпит прослоек и условностей. Она не знает слова «компромисс»…

Я посмотрел на Нору.

«Не знаю, – подумал я, – сможем ли мы полюбить друг друга за эти несколько дней?»

В таких случаях бесполезно заниматься теоретическими выкладками, статистикой, диаграммами и остальной ерундой. Любовь не любит теорий – она практична, но не меркантильна. Она внезапна и непредсказуема… А как бы хотелось!.. Как бы хотелось уйти с тайной, поселившейся в сердце…

Мы отстранились друг от друга, легли рядом и выдохнули… Секс получился скомканным, торопливым, словно скоро должны были появиться нежелательные свидетели.

– Ну, это получше… – отдышавшись, проговорила Нора. Она не закончила фразу, вспомнив «предмет» сравнения.

– Не тушуйся, – подбодрил я, – я не из тех, кто выходит из себя из-за сравнения с кем-то.

Она приподнялась на локтях, я почувствовал её грудь на вспотевшем теле. В зелёных глазах, обращённых на меня, сверкали маленькие изумруды беспокойства и неуверенности. Наверное, этап «девственницы» она ещё не прошла. Никакой билль «О безбрачии» не способен превратить девушку в женщину. Девушка превращается в женщину, когда в ней просыпается мать. Мать – не только состояние беременности и родов. Мать – это хранительница очага и последний солдат на пороге своего дома…

– Почему это тебя не задевает? – спросила она.

– Потому что все люди разные, – ответил я. – У каждого из нас есть достоинства и недостатки. Главное, чтобы любили и ценили за достоинства, а не обесценивали за недостатки. Если всё время видеть недостатки – невозможно построить что-то стоящее, а построенное всегда разрушается.

– Ты такой умный, – проговорила Нора из желания поднять мою самооценку.

– Нет, это не мои слова – отца, – честно ответил я.

Мы замолчали. Мне, по крайней мере, не хотелось ничего говорить. Иначе наш разговор свернёт на тропу полную ям и капканов недалёкого будущего.

Нора положила голову на грудь. От её волос исходил всё тот же горьковатый, но в целом неопределяемый запах. Я закрыл глаза и вдохнул его глубоко. Мысленно представил полынь. Она была далеко на взгорке, качаясь от ветра, и прячась за валунами песчаника. Ветер дул в мою сторону. По дороге он не только «собирал» полынь, но и вересковые кустики, маленькие бледно-жёлтые цветы, длинные стебли травы и зелёные «значки» клевера. Но, самое главное, он приносил прохладную свежесть простора и свободы древней земли… А над ней висело низкое серое небо, перегруженное облаками. Они давили на землю, но земле было всё равно…