Диссиденты, неформалы и свобода в СССР

Борьба с нетрадиционным искусством стала поводом для выступления представителя идейного течения, которое охранители считали своим, но которое уже разошлось с «генеральной линией партии». Молодой художник И. Глазунов обрушился и на абстракционистов, и на помпезное искусство сталинский времен, и на типичный для оттепельного искусства уход в мелкотемье. Не называя автора, Глазунов ссылается на сталинскую шутку о том, какой уклон хуже — правый или левый: «Оба хуже»[175].

Новое поколение лояльных власти художников противостояло и «социалистическому классицизму», и «критическому реализму» в приложении к советской действительности. Куда же плыть? Глазунов берет курс, который должен был вызвать тревогу у ортодоксальных коммунистических идеологов: нужна «пропаганда наших народных русских национальных традиций»[176]. И тут же обрушивается на разрушение храмов и других памятников архитектуры, на уничтожение церковной утвари. Нет власти покоя. Хочешь осудить «левых», абстракционистов, так вперед выходят «правые», и давай костерить перегибы антирелигиозной кампании. И что же? В годину «гонений» на Церковь главный «гонитель» Л. Ильичев положительно отзывается о выступлении Глазунова, завершившегося почти нескрываемым упреком власти за взрыв Храма Христа Спасителя.

Руководство партии уже не ведет ни с кем войну на уничтожение, а лишь маневрирует между общественными течениями, чтобы не дать ни одному из них слишком усилиться.

7-8 марта 1963 г. Хрущев провел итоговые встречи с творческой интеллигенцией, чтобы расставить точки над «i».

К этому времени «молодежь» опять «подставилась», неосторожно выступив в зарубежной прессе. Попытки А. Вознесенского оправдываться вызвали у Хрущева эмоциональный припадок. Он кричал на поэта: «Так вот, пока вы, товарищ Вознесенский, не поймете, что вы — ничто, вы только один из этих трех с половиной миллионов, ничто из вас не выйдет»[177]. Хрущеву была чужда элитарность, сверхчеловечность деятелей культуры, самоощущение доктора Живаго, где судьбы народа — лишь фон судьбы поэта. Распалившись, Хрущев стал орать на поэта, позволившего себе неосторожно высказываться за рубежом: «Господин Вознесенский! Вон! Товарищ Шелепин выпишет Вам паспорт»[178]

. Вознесенский думал, что предстоят гонения. Но режим уже не кушал поэтов, и все обошлось.

На встрече досталось и ветерану И. Эренбургу за книгу «Люди, годы, жизнь», в которой он, продолжая гнуть линию Пастернака, провозгласил «возможность сосуществования различных идейных направлений в советском искусстве». Собственно, в начале 60-х гг. это была уже данность, но руководители партии и государства сдерживали развертывание плюрализма как могли.

Возмутила Хрущева и трактовка Эренбургом советского прошлого. Эренбург занимал в революционных событиях «позицию стороннего наблюдателя»[179] (получалось — как Доктор Живаго). И наблюдения его были обидны для власти. Эренбург утверждал, что о сталинских репрессиях знали, но молчали. Хрущев напомнил: тогда считалось, что жертвы Сталина — действительно контрреволюционеры. Хрущев не учитывал, что у них с Эренбургом вообще разное понимание «контрреволюции». Эренбург, который был ближе по взглядам к Пастернаку, чем к Хрущеву, предпочел не конкретизировать. Тем более, что Хрущев напомнил ему — пока Эренбург помалкивал, Шолохов, например, жаловался Сталину на «перегибы».

Но Эренбург не спускал флаг и это еще больше гневило власть. После этого продолжение мемуаров Эренбурга завязло в цензурных инстанциях. Эренбург на уступки шел неохотно, и в конце концов, ощутив себя преемником Пастернака, пригрозил Хрущеву международным скандалом. И Хрущев на этот раз уступил, принял Эренбурга и урегулировал с ним отношения. Такова была эпоха «оттепели» — правители и писатели, официоз и идеологи разных направлений прощупывали друг друга на прочность.