Дитя в небе

Мне разрешили показать ему эту сцену, хотя до сих пор подобных прецедентов еще не бывало: никто никогда не получал возможности при жизни узнать даже малую толику всей правды. Ведь это одна из важнейших задач жизни — самостоятельно отыскать сохранившиеся обломки душевных развалин и докопаться до смысла высеченных на них иероглифов. Да и вообще, археология сердца — единственное по-настоящему важное занятие.

Вот, например, в нью-йоркской квартире Уэбера на полке стоит несколько фотографий, в том числе и моя. На ней я сижу в его удобном старом кожаном кресле, сцепив руки на животе и положив ногу на ногу. Лицо мое — всегдашний маловыразительный скуластый пиковый туз с хохолком на макушке. Рядом с креслом, на полу, разложены четыре когда-то столь популярных маски Кровавика. В тот день я как раз в шутку преподнес их Уэберу.

Я сижу с крайне самодовольным видом в спортивном пиджаке от «Андерсон энд Шепард». На шее — шелковый аскотский галстук с широкими концами, завязанный шикарным идеально правильным узлом. А на полу поблескивают лежащие в беспорядке совершенно одинаковые серебристые лица.

Уэбер частенько поглядывает на эту фотографию — то с горечью, то с тоской, то с печальной улыбкой… Как, оказывается, по-разному можно смотреть на что-то значащий для тебя снимок… Но, пусть Уэбер и смотрел на фотографию довольно часто, он никогда не понимал, что в ней самое важное. Впрочем, это не так просто понять.

Зачем мы фотографируем, зачем потом смотрим на снимки, почему так мало помним и так много забываем? А ведь все это не случайно. Древние римляне в свое время поняли, что делать и ответом стала гаруспикция или гадание на внутренностях жертвенных животных. Полагая, что в их расположении заключены порядок и формы всего сущего, римляне изучали их, в надежде узнать, каким в этом миропорядке окажется будущее.

Они были правы. Если бы Уэбер смотрел на эту фотографию как надо, он разглядел бы на ней многое из того, что с ним должно было произойти. И дело вовсе не в том, что это моя фотография, а в том, как лежат на полу маски, в тугом узле галстука, в том, как падает на мое лицо свет. Тогда, собираясь меня «щелкнуть», он, прильнув к видоискателю, начал командовать: «Поверни-ка голову. Переложи по-другому руки. Чуть-чуть поверни голову и смотри в сторону. Надо сесть так, чтобы маски тоже попали в кадр… Вот так!»

Почему так, а не как-нибудь иначе? Да просто какой-то малюсенькой частичкой сознания мой друг понимал, что на пленку попадет крошечный осколок его будушего К несчастью, другие части его сознания не знали, как его увидеть, поэтому Фил просто вставил так и не распознанный осколок будущего в рамочку и поместил на полку вместе с остальными.

То же самое справедливо и для чего угодно другого. Например, сигарета, которую он собирается закурить: как он ее держит, количество затяжек, которые он сделает. Так много ответов, лениво плавающих в воздухе над нашими жизнями, как сероватый дым у лица Уэбера.

* * *

— Слушай, а Фил когда-нибудь рассказывал тебе о собаке и о том, как к нему в комнату вошла смерть?

— Уайетт, что же все-таки случилось с этим ангелом, Спросоней? Я думал ты наконец собрался рассказать мне об этом.

Он поджал губы и кивнул.

— Расскажу, но ведь нам лететь еще целых три часа.

— Вот за что я люблю «Декамерон»[54]

и «Кентер-берийские рассказы»[55] — все сидели кружком да травили друг дружке всякие сногсшибательные истории, поскольку, пока вокруг свирепствовала чума или предстояло топать еще добрую сотню миль до Кентербери, просто нечем было заняться.

— Позволь я все же сначала расскажу тебе о собаке и смерти. К тому же, это все равно, в той или иной степени, связано с Филом и Спросоней.

Так вот, когда Фил был маленьким, у них была собака по кличке Генриетта, Ее свободно отпускали бегать, где вздумается, поэтому она довольно регулярно приносила щенков. В доме ее место было в комнате Фила, в уголке, и Генриетта, когда приходило время рожать, просто укладывалась на подстилку и рожала.

В одном из пометов среди нормальных здоровых щенков оказался один очень слабенький и притом явно больной малыш. По словам Фила, сразу было видно, что он не жилец, но Генриетта по какой-то непонятной причине любила его гораздо больше, чем остальных, и всегда проявляла по отношению к нему особую заботу. Всем это казалось довольно странным, поскольку обычно животные просто не обращают внимания на самого слабого детеныша, а порой даже убивают его.

Однако, вопреки всему, Генриетта просто души не чаяла в бедняге, всегда следила за тем, чтобы он получал достаточно молока и вылизывала его чаще других… Одно время стало даже казаться, что малыш, всем на удивление, вытянет, но вскоре он стал слабеть и через несколько дней явно должен был умереть.