Дитте – дитя человеческое

— Он будет военным, и ему необходим свежий воздух, — заявляла барыня. — Я сама все сделаю за вас, что нужно.

Но, когда Дитте возвращалась, дело оказывалось несделанным. Молодая барыня только щебетала на разные лады! Стряпать она тоже не умела и за обедом обходилась то сосисками, то фрикадельками из готового фарша.

— Вот бы мужу обедать сегодня дома! — восклицала иногда барыня. — Он у меня такой разборчивый!

Да, по ее описаниям, он был вообще необыкновенный человек, и Дитте сгорала от нетерпения увидеть его. Все здесь было для нее ново, и она представляла себе все по-своему. Офицеров она вообще не видывала близко, а теперь вдруг попала в дом к офицеру, «жертвовавшему за родину жизнью и кровью».

Юная фантазия Дитте усердно работала и создала могучий воинственный образ настоящего богатыря с устрашающей наружностью и с огромным мечом, который он держал в обеих руках! И ноздри у него раздувались!

— Муж мой ужас какой горячий! — признавалась барыня в припадке откровенности.

Вот было разочарование, когда он недели через две вернулся из лагеря! Новый хозяин Дитте оказался стройным, щеголеватым офицериком с светлыми и такими жиденькими усиками, про которые в деревне говорят, что их нужно удобрять куриным пометом. Пробор у него доходил до средины затылка, и офицер возился над ним без конца, — ему все казалось, что пробор вышел недостаточно ровным. А длинная сабля путалась у него между ногами. Вдобавок он носил корсет — обстоятельство, в глазах Дитте до того смехотворное, что она даже ночью, проснувшись и вспомнив об этом, хохотала до слез.

Чуть что было не по нем, он принимался истерически кричать. И страшно бранился, если не все мелочи его военной формы были безукоризненно вычищены и прилажены. Молодая барыня плакала и приходила в отчаяние, но, едва муж успеет отправиться из дому, как она уже смеялась.

— Ах, он такой вспыльчивый! Уж очень его изводят эти тупоголовые рекруты! — говорила она.

Конечно, хорошо быть «за свою» в семье, но Дитте не хватало своего утла — пусть бы это был хоть чуланчик под лестницей, где бы она могла посидеть минутку на кровати, сложа руки и ни о чем не думая, или всплакнуть по своем ребенке — вообще побыть с самой собою! В ней стала просыпаться потребность пожить для себя лично, бывать с молодежью из ее среды, общаться с равными себе. Другие девушки, служившие в их доме, имели «выходные» вечера, когда знакомые кавалеры поджидали их под воротами, и они шли вместе на танцы или на гулянье. Дитте тоже хотелось бы пойти погулять, но барыня не пускала.

— Мы ведь отвечаем за вас, — говорила она. — Неужели вы хотите шляться по улицам вечером!

Дитте не видела ничего зазорного в том, чтобы погулять вечерком с молодежью, — днем-то ведь некогда было. Но на языке барыни это называлось «шляться по улицам». Порядочная девушка никогда этого не позволит себе, а будет скромно сидеть дома. И барыня с негодованием рассказывала, что какие-то господа застали в комнате у своей прислуги гостей, распивавших кофе. Вдобавок — мужчин! И кофе был с господского стола!

— Вы радуйтесь, что мы бережем вас! — внушала она Дитте.

Впрочем, с возвращением домой хозяина порядки изменились: господа стали сами уходить из дому чуть не каждый вечер. А если редкий раз оставались дома, то Дитте узнавала об этом лишь в последнюю минуту, когда уже поздно было сговориться с кем-нибудь. И она либо шла к Йенсенам, на Дворянскую улицу, либо одиноко бродила по улицам часа два и скучала.

— Поступай на другое место, — советовала мадам Йенсен. — Мало ли мест!

— Надо же отказаться заранее, — отвечала Дитте.

— А ты просто сбеги!

Нет, на это она все-таки не соглашалась. Жалко было барыню, — она такая беспомощная. Да и славная!