Дитте – дитя человеческое

А вот и он сам, шагает вперевалку, в огромных смазных сапогах. Длинные руки болтаются ниже колен. Поднимаясь на песчаные дюны, он упирается могучими кулаками в бедра и словно ползет в гору на четвереньках. А приземистое, изуродованное туловище похоже на движущиеся раздувальные мехи. Голова словно вросла в широкие плечи и покачивается, как буек на волнах. Издалека слышно, как он пыхтит. Господи Иисусе, вот уродина! Похож на присевшего тролля, который возьмет вдруг да и вытянется насколько захочет кверху, чтобы, глядя поверх крыш, выбрать себе кусочек полакомее. Челюсти у него плотно сжаты, а как разинет свою огромную пасть, то, право, кажется, проглотит зараз детскую голову! А глазища! Говорили, будто женщинам дурно делалось со страху, когда он таращился на них. Дитте, дрожа всем телом, даже зажмурилась было, но все-таки быстро открыла глаза — надо же посмотреть, куда он идет. Она следила за ним украдкой, содрогаясь при одной мысли о том, что будет, если он перехватит ее взгляд.

Людоед, как называли его между собой ребятишки за то лишь, что у него была такая широкая пасть, повернул к домику Расмуса Ольсена.

— Ну, вы, двое старых ребят, опять поссорились! — добродушно-весело крикнул он им. — Из-за чего? Опять из-за Марты?

Расмус Ольсен, увидав Людоеда, сразу смолк и пошел к гавани. Но мадам Ольсен была не из робкого десятка и накинулась на трактирщика:

— А тебе какое дело? Что ты-то суешься?

Трактирщик прошел мимо нее в дом, не обращая внимания на брань. Ему нужно было поговорить с Мартой, но старуха бежала за ним по пятам, как рассвирепевшая дворняжка.

— Можешь не шляться сюда! Нечего тебе тут разнюхивать! — кричала она.

Трактирщик скоро вышел, но мадам Ольсен продолжала шуметь и браниться ему вслед, пока он не скрылся в дюнах.

Старуха постояла немножко, озираясь, увидала в окне Дитте и перешла через дорогу. Видно, она еще не угомонилась и искала, перед кем бы излить свое сердце.

— Шляется тут да разнюхивает, урод горбатый! — сердито кричала она. — Лезет в дом к людям, как в свой собственный. А старикашка мой, бездельник, боится взять его за шиворот, улепетывает от него! Хороши здешние мужчины, нечего сказать! Справляйся, как хочешь, одна совсем — и с пропитанием, и терпи позор свой. Ох, будь жив мой сынок! Так нет, погиб, оставил меня горе мыкать, сиротой! — Она закрыла лицо передником и залилась слезами.

— Он утонул? — с жалостью спросила Дитте.

— Ох, день-деньской гложет мое сердце тоска. Никогда не избыть мне ее! Нет у меня больше радости в жизни, только и думы, что о сынке. Легко ли снести такую потерю? Может статься, глупые это слезы, да ежели я не в силах их унять? Не идет он у меня с ума — вот беда. Главное, погиб-то он так чудно, по-дурацки! Ну, если бы еще расхворался он и умер — дело другое. Я бы сказала: «Раз ему не суждено было жить, так суждено, значит, умереть, вот именно — умереть!». Ведь он был такой рослый, здоровый и вдруг погиб так по-дурацки — нет, этого забыть нельзя! И все дядя. Все приставал к нему с этой охотой на уток. Я-то не пускала, но парню загорелось — идти да идти. Не успокоился, пока не пошел и не прострелил себе голову.

«Я, говорит, умею с ружьем обходиться, мать! Сколько, раз стрелял!» — ну, и все такое. Вот и уехал с двумя ружьями в лодке. И десяти минут не прошло, как он уж мертвый лежал в лодке, полной крови. Вот почему я видеть не могу диких уток и в рот не беру дичи. А как сяду к окну, так мне и чудится, что вот сейчас внесут его… опять внесут его, мертвого. Вот почему глаз никогда не осушаю, все хожу и плачу и плачу, загубила свою молодость!

Мадам Ольсен так и залилась слезами, сморкаясь в передник и поглаживая рукой доску стола.

Дитте увидела эту сварливую, крикливую женщину совсем в новом свете.

— Ну, ну, полно, успокойтесь, — твердила она, ласково притронувшись к подбородку мадам Ольсен, и сама поплакала с нею вместе. А потом сказала: — Сейчас я сварю кофе, попьем с вами вместе.

Ей все-таки удалось немного успокоить старуху.

— Золотые у тебя руки, — благодарно сказала мадам Ольсен, взяв Дитте за руку. — Они потому и покраснели и загрубели, что сердце у тебя такое доброе.

Пока они сидели и пили кофе, пришел Ларс Петер. Он сбегал на постоялый двор, чтобы посмотреть, каково живется Большому Кляусу, и вернулся расстроенный. Дитте спросила, что с ним.

— Бедняга наш Кляус… они совсем уморят его там, — удрученно сказал Ларс Петер.

Мадам Ольсен ласково на него поглядела и заметила:

— Вот тебя я все-таки слышу, хоть ты и не прямо ко мне обращаешься. Да, он отобрал у тебя и коня, и телегу. Он все себе присваивает — и добро, и честь, и деньги… и корм. Ты ходишь к нему в трактир?

— Еще ни разу не был, — ответил Ларс Петер. — И вряд ли буду там частым гостем.

— Вот в том-то и беда, что ты непьющий! Таким всего труднее поладить с ним. Лучше, оказывается, оставлять деньги у него в трактире, чем в лавке, — так у него уж заведено. Но в одну из этих его касс ты все-таки должен вкладывать свои денежки — другого выхода нет. Все мы в кармане у нашего трактирщика.