Дитте - дитя человеческое

Болезнь Карла заставила Дитте забыть о глупых газетных статьях. И на следующее утро она спокойно прочитала газеты. Теперь они уже не занимались больше ее личностью, но перешли к общественной стороне дела. Одна газета требовала наложения штрафа на родителей и воспитателей — и бедных и богатых — за всякое пренебрежение своими обязанностям и по отношению к вверенному их попечению потомству. Другая газета красноречиво расписывала необходимость просвещения для бедных.

Дитте не поняла, о чем газеты писали. Но вообще с этого дня стала лучше разбираться в том, что вокруг творилось. Событие оставило горечь в ее сердце, чувство злобы против тех, кому жилось тепло и сытно и кто бичевал низшие классы.

Полиция не приходила, учитель Лангхольм побывал в участке и замолвил словечко за Дитте. Зато наконец явился попечитель, за ним другой, третий — в течение нескольких дней подряд. Приходили разряженные дамы. от которых пахло духами, господа, пропахшие конторой, пастор, исполненный елейного достоинства. Все держали себя очень торжественно, так торжественно, что Дитте приходила в ужас и с минуты на минуту ожидала — вот-вот детей отберут.

— Фу, — фыркала старуха Расмуссен. — И не подумают, вот увидишь. Очень им нужно навязывать себе на шею пару голодных ребят. Просто это одна комедия с их стороны, как почти все их затеи.

XVI

ФУФАЙКА

Вышло все так, как старуха предсказывала. Дитте милостиво разрешили оставить ребят у себя, но страху на нее нагнали, и первые две-три недели после события попечители продолжали посещать дом и справляться у других жильцов о том, как Дитте обходится с детьми. Не очень это было весело.

Болезнь Карла затянулась дольше, чем он сам или другие ожидали. День и ночь лежал он в жару, и одно время казалось, что у него будет воспаление легких. Но вдруг дело пошло на улучшение, и опасность миновала. Дитте уже не нужно было больше сидеть около Карла по ночам. Но в уходе и в хорошем питании он очень нуждался, — лихорадка истощила его силы, немного их оставалось у него. А как хорошо было, что он все-таки поправлялся!

Верхнюю перину снова отнесли в заклад. Дома она не залеживалась. Зато, пока гостила, сколько от нее было удовольствия! И просто диво, что это именно она то и дело исчезала; другие постельные принадлежности, к счастью, оставались на месте. А эта перина была настоящей бродяжкой, вроде Анны. И все-таки девочка непонимала, что за охота была перине исчезать!

Анна больше не убегала, — Петер всюду сопровождал сестренку, не выпуская из рук своей зубной щетки. Она вечно была зажата у него в левом кулачке, словно приросла к нему. Мальчик даже и спал с нею. Никогда еще он но сходил так с ума ни по одной игрушке. Он ее и в школу с собой таскал, пряча за пазуху, когда входил в класс. Словом, не расставался со своей щеткой, как младенец с соской.

Вообще же Петер был довольно рассудительный мальчик. Болезнь Карла сделала его совсем взрослым. Он взял на себя заботу о топливе.

— Не забудь только, что меня нет дома, — внушал он перед уходом старухе Расмуссен, — а то ты будешь думать, что я смотрю за сестренкой.

— Нет, нет, не забуду, — отвечала старуха так покорно, как будто он был ее начальником. Она совсем терялась, когда он говорил с ней таким важным тоном.

Однажды он заработал целую крону, да, кроме того, принес полный мешок угля. Плутишка сначала насобирал и продал целый мешок. Крона пришлась как нельзя более кстати.

— Ты только побольше их приноси, мы найдем куда девать, — сказала старуха.

Она была в отличном настроении, несмотря на свои недуги. Ей прибавили две кроны в месяц — вместо десяти она стала получать от попечительства о бедных двенадцать. Закутить на них нельзя, но все-таки это были деньги. Кроме того, она взялась на старости лет — ей шел уже восьмидесятый год — за новую работу; поставлять «зажигалки» на «фабрику» на Дворянский улице. Собственно говоря, просто в мелочную лавку, но старуха называла ее фабрикой для пущей важности. Если приналечь хорошенько, то можно было выработать в неделю крону с лишком. Справлялась она и с мытьем лестниц в доме, так что Дитте могла заняться чем-нибудь поважнее.

— Да, слава богу, даром хлеба еще не ем, — говорила Расмуссен; старуха совсем ожила.