Дюрер

Подавленный, вернулся Дюрер в гостиницу. Приказал никого к нему не допускать и не мешать без особой надобности: собирается работать. Действительно, хотел по памяти зарисовать увиденное и обреченное на гибель. Но вскоре отказался от замысла — плясали перед глазами языческие боги, скаля зубы в злой насмешке, расплывались их контуры.

Пришлось ограничиться лишь записью в дневнике: «Также я видел вещи, привезенные королю из новой золотой страны: солнце из чистого золота, шириной в целый клафтер, лупу из чистого серебра той же величины, также две комнаты, полные редкостного снаряжения, как-то: всякого рода оружия, доспехов, орудий для стрельбы, чудесных щитов, редких одежд, постельных принадлежностей и всякого рода необыкновенных вещей разнообразного назначения, так что это просто чудо — видеть столько прекрасного. Все это очень дорогие вещи, так что их оценили в сто тысяч гульденов. И я в течение всей своей жизни не видел ничего, что бы так порадовало мое сердце, как эти вещи. Ибо я видел среди них чудесные, искуснейшие изделия и удивлялся тонкой одаренности людей далеких стран. И я не умею назвать многих из тех предметов, которые там были».

Побыть одному подольше не удалось, так как задержать Штернбергера могла бы лишь каменная стена вроде городской, да и то он бы в ней щель нашел. Предстал перед Дюрером, словно из-под земли вырос. Первое — прибыл посланец от Маргариты. О просьбе нюрнбергского мастера ей доложено, и ее высочество соизволила передать, что примет его, как только представится возможность. Второе — Барент ван Орлей просит быть у него завтра на обеде и попутно выражает обиду, что Дюрер, находясь в Брюсселе вот уже три дня, не нашел времени посетить его. Понял Дюрер сообщение Штернбергера так, что Маргарита приказывает ему быть поблизости. Бросился разыскивать Томмазо Бомбелли. А чего его искать, когда он все это время сидел внизу, излагая нюрнбергским послам свой взгляд на европейскую политику, а также на влияние этой самой политики на торговлю шелком.

Скакать в Мехельн на ночь глядя? И чего ради? Времени Маргарита не назначила, до Мехельна не год ехать. Успеют. Послезавтра и отправятся. Пусть лучше идет обедать к Орлею.

К Орлею сходил не напрасно. Правда, никого из брюссельских художников там не встретил, зато познакомился с двумя нужными людьми — церемониймейстером Карла V Жаном де Метенье и казначеем города Брюсселя Гильсом де Буслейденом. И тот и другой о заботах Дюрера были осведомлены, так что заново ему свое дело не пришлось излагать. Они его обнадежили: Маргарита на его стороне, как только кончатся треволнения с коронацией, все решится в его пользу. Просили придворные по этому поводу отнюдь не беспокиться и не омрачать тем самым себе пребывание в Нидерландах. То, что Маргарита до сих пор его не приняла, вызвано лишь ее чрезмерной занятостью, но отнюдь не пренебрежением.

Больше к этому вопросу не возвращались. За столом политики обсуждали, сколько денег потребуется на предстоящую в Ахене коронацию и где их ваять. Так что ему с Орлеем была предоставлена полная возможность без помех наговориться о живописи. Бареит все сокрушался, что ему пока не довелось побывать за Альпами. Заветной его мечтой было встретиться с Рафаэлем. Считает он его своим учителем. А дело было так: три года тому назад привезли из Италии в Брюссель Рафаэлены картоны, по которым на городской мануфактуре должны были ткать гобелены для Сикстинской капеллы. Месяцы провел Орлей, копируя и анализируя их. В итоге нашел собственный стиль, который понравился Маргарите, и в двадцать лет стал он придворным живописцем.

Получилось так, что сам собою перешел разговор на писание портретов. А Орлей только тем сейчас и занимался, что писал одного вельможу за другим. Они же, как известно, народ весьма занятой, позировать у них времени нет. Впрочем, таким заказчикам легко угодить: была бы на физиономии важная мина, да еще тщательно выписанная мишура, которая подчеркивает их положение при дворе. Приноровились: сначала художник пишет камзол со всеми кружевами и пуговицами, напялив его на манекен, а потом уже приделывает к нему лицо заказчика.

Слово за слово, и согласился Дюрер показать Орлею свой портрет Максимилиана. Сразу же после обеда отправились в гостиницу. Распорол мастер холстину, бережно вынул портрет, поставил у окна. Барент уставился на него в некотором недоумении. Так и кажется, что пожмет сейчас плечами: и это называется великий художник? Конечно, портрет не из лучших, делался наскоро и без огонька, однако, право слово, он не хуже здешних, нидерландских. Но, видимо, недаром говорят, кому много дано, с того много и спросится. Ждут от него необычайного, а то невдомек, что и он человек, и ему приходится порой пресмыкаться перед сильными мира сего, а в таком положении шедевров не создашь. Угодить — вот и вся задача. Не сам ли Орлей жаловался на кружевца да бантики?