Для читателя-современника (Статьи и исследования)

Во времена Дикинсон перед американкой все еще стояла дилемма - стать либо хозяйкой своего дома, либо воспитательницей чужих детей. Однако Дикинсон не стала "прелестницей Амхерста", а потом матерью и опорой семьи, не была и просто одной из многочисленных старых дев и синих чулков Америки. Первый путь она себе сама закрыла, на второй ей помешала ступить ее страстная, поэтическая натура. Эта "затворница Амхерста" вовсе не была отрешенной от жизни монахиней. Достаточно взглянуть на ее фотографию и вспомнить ее словесный автопортрет. С фотографии смотрит на нас большими черными, раскосыми глазами, острыми и пытливыми, некрасивое, чуть скуластое лицо с пухлым ртом и неправильными чертами, сохранившими девичью угловатость, как рамкой подчеркнутую плоеными рюшами старомодного корсажа. А по ее собственным словам: "Я мала ростом, как королек, волосы у меня буйные, как шапка каштана, а глаза мои как вишни, оставленные в стакане церемонным гостем". Мимо этих черточек трудно пройти, потому что само творчество Дикинсон насквозь субъективно. Сохранившиеся письма друзьям, шутки, стихотворные экспромты - все отражает живой, даже проказливый характер этой озорной пуританки.

Однако все это сопровождалось напряженной, если не всегда устоявшейся, работой мысли. От стихотворных экспромтов и записок дошло дело и до стихотворных раздумий. Неприкаянная страстность нашла выход и воплощение в поэзии полуподавленных чувств и безудержных импульсов, пригашенных строптивым подчинением общепринятой житейской норме. Совершенно осязательно ее определение поэзии: "Если я читаю книгу и холодею от нее так, что никакой огонь не может согреть меня, - я знаю, это поэзия. Если я физически ощущаю, словно мозг мой обнажился, - я знаю, это поэзия. Только таким путем я и могу судить о ней".

4

Дикинсон - поэт уже хотя бы потому, что она умеет найти важное и значительное в самом простом и малом. Она следует в этом за Эмерсоном, который говорил: "Непреходящий признак мудрости в том, чтобы видеть чудесное в самом обычном". Она создает собственный мир, реальный в своей неуловимости. "Не нуждается в мире тот, кто заключает в себе вселенную", патетически говорит о ней один из критиков. Действительно, для фантазии и образов Дикинсон не было преград и пределов, но все же ее замкнутый мирок можно назвать вселенной только в особом смысле. Несмотря на всю напряженную насыщенность ее поэзии, это все же лишь "мерцание, а не пламя". Круг ее тем ограничен, и в первую же из основных своих тем она вносит, наряду с внутренней страстностью, и усвоенную извне сдержанность. Правда, для середины XIX века в условиях Америки ее любовный цикл об единственном и подавленном взрыве чувств перерастает из интимной лирики в протест против пуританской нормы, в требование свободного распоряжения своей судьбой. Сначала звучит ликование человека, нашедшего свое счастье.

Не ночь была, ни день сырой,

Рассвет замедлил шаг.

И стал для нас навек зарей

Наш повседневный мрак.

Она отрекается от всего, с чем сжилась: "Я отреклась, я перестала им принадлежать. То имя, которым меня окропили со святой водой в деревенской церкви, больше не принадлежит мне". Она говорит ему: "Где ты - там дом мой". Она восклицает: "Один и одна - одно". Но вот не только в ее жизни, но и в ее стихах раздается голос "внутренней сдержки" ("Inner check" Эмерсона). Это вовсе не безропотный отказ. И после принятого решения у нее не прекращается борьба с собой:

Хоть я и отстранила его жизнь

Как слишком драгоценный камень,

говорит она, но рана не заживает.

Сердце, мы забудем старое,

Другого пути нам нет!

Ты позабудешь жар его,

Я - его свет.

И когда забудешь - скажи мне,

Чтоб и мне о нем мысль заглушить.

Торопись, не мешкай, родимое,

Может образ его ожить.

Вскоре смерть любимого человека вносит ноту полной безнадежности:

Говорят мне - "время все излечивает",

Но и время не вылечит боль.

С годами она еще крепче, как

На переломе мозоль.

Временем боль измеряется,

Как привязанность друга,

А если страданья смягчаются

Значит, не было и недуга.

С годами боль делается все сильнее:

Есть боль такой пронзительности,

Что цепенит она,

Льдом заполняет пропасть

До самого дна.

И память лунатиком переходит

На ощупь по льду

Там, где зрячий наверно

Попал бы в беду.

Она бередит рану для того, чтобы избежать самого страшного, не впасть в духовное оцепенение, которое ее подстерегает:

Страшнее для меня, чем боль,

Томления немая мгла.

Пришла она, когда душа

Все выстрадала, что могла.

Сонливость охватила,

Расползся дурман,

Окутал сознание,

Как горы скрывает туман.

Врач не отступает перед болью.

Невозможного для него нет,

Но скажите ему, что не больно,

Когда сердце вскрывает ланцет.

И ответит: искусство напрасно,

Рука искусней моей

Больную уже лечила

И помогла ей.

Ей надо выйти из этого оцепенения во что бы то ни стало, все равно как, все равно какой ценой:

Бездействует душа,

Надломленная болью.

Пред ней вся жизнь

Все, что б ни захотела,

Но что ей делать?

Изнемогла она

От этой муки

Хоть штопать и стирать,

Хоть чем-нибудь занять

Томящиеся руки.

5